FIASCO. Исповедь трейдера с Уолл-Стрит

Партной Фрэнк

К счастью, мне удалось избежать печальной участи, и моя ниша, возникающие рынки, в иерархии торгового зала располагалась близко к самому верху. Возможно, вы представляете себе, что значит «возникающие рынки»; если так, то нужно отдать должное просветительской деятельности Уолл-стрит. Продавцы облигаций вообще очень сметливы по части изобретения всяких завлекательных названий. Например, «мусорные облигации» (как они «невкусно» назывались в 1980-х годах), теперь эвфемистически именуются «облигациями высокой доходности». Возникающие рынки — того же поля ягода.

В свое время облигации, выпускаемые такими странами, как Мексика, Бразилия или Нигерия, называли «долговыми обязательствами третьего мира».

После долгового кризиса, потрясшего этот самый третий мир, им дали более уместное название — «сор». Обязательства на миллиарды скопились в американских коммерческих банках, которые спали и видели, как бы от них избавиться, но не могли найти покупателей.

В конце 1980-х годов секретарь Казначейства США Николас Брейди выдвинул идею смешать «сорные» бумаги с ценными облигациями Соединенных Штатов и создать более съедобное кушанье — реструктурированные долговые обязательства третьего мира, на которые, как надеялись, кто-нибудь клюнет. Будучи «скромным» человеком, Брейди назвал свою стряпню просто: «облигация Брейди». Но одного его имени оказалось недостаточно, чтобы инвесторы почувствовали аппетит, и рынок «брейдиевок» заглох.

Для всей этой затеи нужно было изобрести какое-нибудь новое и желательно сексапильное название. Идей хватало. Сначала попробовали «обязательства менее развитых стран» (Less Developed Countries), но коннотация «менее развитых» звучала не очень вдохновляюще. Тогда попытались запустить аббревиатуру LDC, думая, что кто-то, может, и не вспомнит значение «L» («менее»). Но и эта задумка провалилась. В те времена даже Kentucky Fried Chickens («Жареные цыплята из Кентукки») еще не переключилась на аббревиатуру KFC, и если нынешних потребителей жареных птичек можно водить за нос, то с инвесторами 1980-х это не прошло.

Потом возникли «развивающиеся нации»; это звучало лучше, но все-таки заметно отдавало «менее развитыми». Наконец, одна светлая голова родила словосочетание «возникающие рынки». Идею подхватили с восторгом, и по всей Уолл-стрит прокатилась волна переименований. Например, моя группа в First Boston сначала взяла себе название «группа возникающих рынков капитала прогрессирующих стран», но после нескончаемых пререканий с начальством и нервозного закрытого голосования в конце концов решила переназваться (в духе новаторской политики самого банка, носившего теперь имя CS First Boston) и впредь именоваться более обтекаемо — «группа возникающих рынков» (ГВР). В большинстве прочих банков это направление называлось еще проще — «возникающие рынки».

Было, конечно, не совсем ясно, что значит «возникающие» и как эти рынки могут возникать. Но само слово звучало неотразимо-внушительно и помогало завуалировать то обстоятельство, что приобретенная инвестором облигация на самом деле была, скажем, перуанским займом, процентов по которому не платили с незапамятных времен.

Я никогда не планировал заниматься производными возникающих рынков и попал на это дело, в общем-то, почти случайно: я не владел иностранными языками, не имел никакого опыта международных связей и мало что знал о Латинской Америке — самом крупном возникающем рынке. Я даже не знал, что в First Boston есть группа возникающих рынков и обнаружил это лишь на одном собеседовании, когда поинтересовался у представителя банка, какое направление он считает самым перспективным на ближайшие годы. Он ответил: «Возникающие рынки», — и тогда я попросил управляющего по кадрам свести меня с кем-нибудь из этой группы.

Лучший совет в моей жизни я получил от одного менеджера. «Экспертом по возникающим рынкам, — сказал он, — считают того, кто сам себя так называет; вот и ты называй, а свои пробелы со временем ликвидируешь». Совет оказался поразительно верным. Хотя в бизнесе я был без году неделю, даже

члены моргановской ГПП, включая Страшилу, считали меня гуру по «возникающим» производным. Я, естественно, не стремился их разубеждать. Пока возникающие рынки, особенно латиноамериканские, оставались крупными и прибыльными, я желал поддерживать свою репутацию.

До марта 1994 года сделки Morgan Stanley по мексиканским производным строились приблизительно по одной схеме: банк искал в США организации, готовые купить мексиканские государственные облигации. Эта стратегия приносила миллионные прибыли и в значительной мере сохранялась. Но если банк хотел контролировать все производные возникающих рынков, ему нужно было переключить передачу.

Как раз в это время многие банкиры в США рассматривали мексиканские банки как полные копилки, которые неплохо было бы разбить. Мексиканские банки были государственными, и десятилетиями их защищали от иностранного присутствия. В 1992 году Мексика начала приватизацию банков, но владеть ими могли только мексиканцы, а на иностранцев налагались строгие ограничения. Если Соединенные Штаты задействовали армию, чтобы не допускать нелегальных иммигрантов через Рио Гранде, то Мексика наладила гораздо более строгий режим в банковском деле: мексиканскому сезонному рабочему легче было пробраться в США, чем американскому банку проникнуть в Мексику.

Но американские банки прекрасно знали, что стоит им пробить этот защитный панцирь, и они сорвут миллиардные куши. Мексиканский рынок был прибыльным главным образом вот почему: власти разрешили двум дюжинам местных банков назначать высокие процентные ставки и брать столь же внушительные комиссионные. Кроме того, власти запретили иностранным банкам (за исключением Citicorp, который один только и мог вести операции в Мексике) предоставлять займы в мексиканских песо и продавать любые инвестиционные продукты, деноминированные в песо; им также не разрешалось вести операции в иностранной валюте или торговать ценными бумагами. Для мексиканских банков настала пора фиесты: они были одними из самых плохих в мире, но зато наиболее богатые мексиканцы занимались именно банковским делом.

Единственным банком США, который попытался пробиться через заслон, оказался Citicorp, но его попытка закончилась плачевно. С 1920-х годов Citicorp являлся крупнейшим американским банком в Мексике, но имел только 800 сотрудников и шесть отделений на всю страну. Да и самая «высокая» цель банка заключалась в распространении кредитной карточки Diners Club. Мексиканский долговой кризис 1980-хгодов ударил по Citicorp гораздо сильнее, чем по другим американским банкам, и на реструктуризацию многомиллиардного мексиканского долга он смотрел с таким же вожделением, с каким турист взирает на воду в мексиканской пустыне. С 1992 года произошли некоторые послабления, и даже Citicorp провел через себя 8,8 миллиарда иностранных инвестиций в Мексику. Но печальный опыт Citicorp все-таки продолжал отпугивать многих американских банкиров.

Продавцы из ГПП, и Страшила в их числе, придерживались того мнения, что Citicorp и другие банки неправильно представляли себе мексиканский рынок. Мы, со своей стороны, не рассматривали местные банки как копилки, которые надо тут же разбить. В конце концов, они нам ничего плохого не сделали, и даже если что-то накопили, то наверняка не под крышку. В прошлые скудные времена они просто не могли сильно обогатиться, хотя последние перемены, включая и Соглашение о свободной торговле, конечно, повысили их возможности. Поэтому наш план заключался в том, чтобы подкормить их еще. Пока они тощие, не надо их резать — надо дать им попастись. Лучший доступ к мексиканским кубышкам лежал через мексиканский желудок.