Филологические сюжеты
Шрифт:
С. Б.: Анастасия Васильевна, а когда Вы занялись вашей эмиграцией?
А. В.: Когда была молода, то не занималась этим, многое проходило мимо ушей. Занялась с конца 60–х годов, когда начала семья умирать и поколение уходить, и я поняла, что случилось с дедом и со многими. Всё же у вас в России узко интересуются эмиграцией – только эмиграцией как таковой. Ничего не знают о чешской среде, а русские становились частью этой среды, об экономических условиях жизни, а эти условия определяли жизнь эмиграции. Здесь, например, готовились специалисты, которые работали потом в других странах – врачами в Южной Америке, во французских колониях в Африке. Чешские власти давали деньги на дорогу. Вот, например, дядя Юра – окончил здесь чешский техникум по специальности сыроварение и работал потом на юге Франции со здешним дипломом, который считался престижным.
О том же – об особом характере чешской эмиграции, об эмиграции и чешской среде – говорил Владимир Николаевич Быстров, основатель общества «Они были первыми». Мы встретились в Славянской библиотеке, и он подвёл меня к стендам с небольшой выставкой к столетию Константина Чхеидзе, автора шести романов, имевших здесь успех в переводе (он и в Чехословакии писал по—грузински, и читателей даже в переводе привлекало сочетание грузинского бытового колорита с особой национальной мистикой), и неопубликованных мемуаров, писателя, у нас в России не известного. На одном из стендов – фотографии и романы самого Чхеидзе, на другом – знаменитого евразийца Петра Савицкого (с ним Чхеидзе издавал евразийский
B. Б.: Чехословацкая межвоенная демократия была образцовой в Европе. Русская эмиграция платила чешскому обществу тем, что считала себя его частью и работала для него. Ведь кроме Кондакова и Кизеветтера или Аверченко это были инженеры, экономисты, строители, мой отец был юрист. Этот основной массив интегрировался в чешское общество, в здешнюю культурную среду, здесь не было русского землячества. Сугубо русская эмигрантская среда поедает себя – посмотрите, что было и есть до сих пор в Париже.
C. Б.: Владимир Николаевич, кем Вы считаете себя по принадлежности?
В. Б.: Я чех. У меня русский отец и чешская мать, но дело не только в этом. Я чех по судьбе, но вот занимаюсь русской судьбой. Это было второе поколение эмиграции после тех известных людей – наши отцы, люди, которые не ждали, не хотели ждать каких—то сказочных перемен на родине, они здесь получили образование, здесь делали карьеру. Мой отец из Петербурга, начал учиться там на юридическом факультете. Потом общий путь: Добровольческая армия – Турция – Прага. Здесь работал по специальности. Немцы его арестовывали в начале их войны с Советским союзом. Тогда, в 1941–м, гестапо забрало многих из эмиграции, большинство потом отпустило. Вообще при немцах русские здесь были в сложном положении. Немцы видели в них противников Сталина и рассчитывали на них, но эмиграция была настроена антинемецки. Предлагали брать немецкое гражданство, но мало кто брал. Никто не сотрудничал с немцами – работали при них по своей специальности, да, но не сотрудничали. И даже ваши при арестах в 45–м таких обвинений не предъявляли. Предъявляли всё то же – 1920 год, а что делали во время войны, не очень их интересовало. 1945–й: мы будем издавать Белую книгу. Вопрос, о котором мы спорим: как чешское правительство могло тогда допустить этот массовый арест русской эмиграции?
С. Б.: А могло оно не допустить? И было ли чешское правительство в тот момент? Наверное, наши были реальной властью в те месяцы.
B. Б.: Да, но всё—таки приехало правительство из Кошице, был президент Бенеш. Нарушался чешский суверенитет, шёл захват чешских граждан. Наверное, чешские власти не могли помешать, но они могли кричать. Они не кричали, боялись дразнить советских. У нас споры об этом, говорят, что просто наши не могли ничего. Сейчас Палата депутатов в 1995 г. извинилась перед русскими в Праге за бездействие тогдашней власти. Отца взяли тогда же в мае, мать искала, чешские жёны ходили к Коневу, были запросы, узнать ничего не могли, а в августе мы получили письмо, брошенное отцом из поезда. Отец был в Тайшете в лагере, вернулся в 55–м году вместе с Чхеидзе. На границе в Кошице ваши передавали их нашим по списку.
В те же дни в родной город заехал на обратном пути из России в свой Вермонт Сергей Давыдов и за пивом, по—пражски, поведал мне свою историю. Завязкой этой истории тоже была ещё не своя история, потому что Давыдов родился в Праге в июле 1945–го, а завязкой был всё тот же май, когда наши части вошли в Прагу без боя, т. к. она уже была в дни пражского восстания 5 мая освобождена власовскими частями. Вместе с нашей армией вошёл СМЕРШ, и уже 11 мая начались аресты в эмиграции. Деда Сергея, замечательного Альфреда Бема, взяли 16–го. Рассказывает Сергей Давыдов:
C. Д.: Брали по спискам, которые у них уже были. Вероятно, были наводчики: в машине, которая пришла за дедом, сидел молодой человек из НТС, он потом стал видным человеком в здешних художественных кругах. Сидел с ними в ГАЗике, это со слов вернувшихся. Мать моя, Татьяна Рейзер (Бем) рассказала, как это было, в опубликованных воспоминаниях. Она была в это время у деда в известном «профессорском» доме в квартале Бу—бенеч, а у неё самой к этому дню уже забрали мужа, моего отца, а я ещё не родился. Позвонили в дверь и попросили выйти на минуту на улицу что—то перевести. «Папа ушел в белом полотняном костюме, даже без шляпы, только со своим помощником, тростью, без которой не умел ходить. Я следила с балкона за его маленькой, искривлённой детским параличом фигуркой, как она скрылась за углом». Это из маминых воспоминаний. Больше не только его никто не видел, но и достоверно никто ничего никогда не узнал, нет свидетелей. У Бема было чешское гражданство уже давно, у отца был нансеновский паспорт. Об аресте отца мать тоже рассказывает: пришли, искали другого, взяли вместо него отца. Это было 12 мая. Мама пошла с ним, её допросили тоже, беременную в 7 месяцев, и отпустили. Отца увезли в Венгрию и там судили. Он был инженер—строитель, строил дороги, мосты. Что продолжал работать при немцах, это ему предъявили как обвинение, – строил дороги, по которым немцы потом пошли на восток. Но в венгерском суде участвовали и союзники ещё, и отца оправдали, и он вернулся, по рассказу матери, в день моего рождения в июле, видел меня, и мы жили вместе три месяца. А в октябре родители шли по нашей Платнешской улице и, как всегда, говорили по—русски. Проходили мимо двое советских военных, услышали, что по—русски, остановили и отца увели – теперь уже совсем, уже без суда, без союзников, след простыл. Мать искала через Красный крест, ходила в то здание, куда их вместе ещё при первом аресте водили, ей сказали, что никакой комендатуры здесь не было, вам приснилось. Собиралась оставить меня с бабушкой и ехать за ним как жена декабриста, какой—то добрый майор посоветовал ей оставить это. Вскоре нас выселили из Праги в Словакию (это наша Сибирь), в город Жилина. Там мать работала в больнице и встретилась со вторым мужем, за которого вышла позже, ничего не зная об отце. Отчим был тоже врач, прошёл через немецкий концлагерь, в 1957–м он внезапно умер, и в этом же году летом к нам в Жилину приехали Хрущёв с Булганиным, они после XX съезда объезжали соцстра—ны. Для встречи их понадобились пионер и пионерка – говорить речь, вручать цветы. Не могли найти пионера, который бы мог хорошо сказать по—русски. А меня в пионеры не принимали как сына арестованного. А тут нужно – и сразу приняли и послали приветствовать Хрущёва. Я сказал речь, а Хрущёв мне: – Как ты хорошо говоришь по—русски, ты кто? – Я русский. – Кто твой отец? И я ему тут ответил: – А отца вы арестовали в 45–м году, и я его никогда не видел. Хрущёв опешил и сразу: – Не я его арестовал. Подозвал секретаря, велел записать фамилию и обещал, что если отец найдётся, ты его увидишь – так он сказал. И представьте, он обещание выполнил. (Тут Милуша Бубеникова, она занимается Бемом и участвовала в недавнем издании его книги «Письма о литературе», отыскала в Братиславе подшивку местной словацкой газеты за то время – это было 9 июля 1957–го – и прислала мне ксерокопию фотографии из газеты, и там на фотографии Хрущёв в шляпе разговаривает со мной и мой затылок. Я не знал о такой газете и фотографии и снова поверил, что это было на самом деле – а то уже как сон всё это). Потом провожали гостей на поезд, повязали им красные галстуки, а я от избытка
С. Д.: Знаете, всё же было как бы разочарование, это был не рыцарь на белом коне. Приехал сломленный человек, который всего боялся, а главное – не хотел вспоминать, маму не хотел видеть, прежняя жизнь была нереальной, и он её отрезал. Когда позднее приезжал в Чехословакию на похороны родителей, с матерью и с друзьями видеться не захотел. Бабушка, мать его, Давыдова—Звегинцева, приезжала потом к нему в Мелитополь, привезла его любимую флейту – он к ней не притронулся. Бабушка привезла и портреты свой и деда, его отца, он при ней повесил, а когда она уехала, снял – не хотел, чтобы дочери знали, кто он и откуда. И мне запретил говорить про лагерь – чтобы девочки не знали. (А мы ведь по отцу потомственные дворяне, связанные с Давыдовыми начала XIX века, и бабушка Зве—гинцева всегда была не совсем довольна браком отца – я говорю о первом браке, в Праге, откуда я: считала, что сын её женился на дочери разночинца Бема, да ещё в прошлом эсера, т. е. революционера). Надо сказать, что я ещё раз потом писал Хрущёву, когда после 8–го класса не принимали в старшую школу, в гимназию. (Тут, когда Сергей стал рассказывать этот эпизод, младший брат его Андрей, подошедший к разговору, включился и стал его поправлять, потому что он маленьким присутствовал при эпизоде, и дополнять то, что брат забыл). Пошёл на почту и подал письмо с тем же адресом: Москва, Кремль, Н. С. Хрущёву. Почтовая девушка прочитала, посмотрела на меня и вышла. Её долго не было, приоткрылась дверь и оттуда начальник почты выглянул, посмотрел тоже. Потом письмо приняли, но мать вызвали в местную полицию: – Почему ваш сын позволяет себе писать Никите Сергеевичу? А мать: – А мой сын личный друг Хрущёва. Тут меня уже стали бояться, в гимназию приняли и направили в Прагу, в школу высшей торговли, это вроде вашего МГИМО, потом уже Хрущёва не стало, а я перешёл на философский факультет Карлова университета и учился там в 1964–1968, это были уже хорошие, довольно свободные годы, уже готовилась Пражская весна. А потом пришла она, мать уже летом 68–го была уверена, что вторжение будет и перебралась с детьми в Югославию, а потом в Германию. А я не верил, а потом было 21 августа на моих глазах, я был дома в Жилине. А когда в сентябре поехал в Прагу, то ко мне пришли двое в штатском, вежливо: – Вы нам нужны, хорошо говорите и по—русски, и по—чешски, поработайте у нас на радиостанции Влтава, она обслуживала вторжение. Я понял, что надо бежать, и попросил подумать. – Хорошо, мы вернёмся. На следующий день – двое уже в форме и говорили другим тоном: – От вашего решения зависит: ваши сёстры в Мелитополе поступают в институт, и от вас зависит их судьба. Сёстры в Мелитополе! Я ещё раз: – Можно ещё подумать? В тот же день – в Жилину, взять кое—что, потом в Братиславу и ночью перешёл Мораву вброд, хотя чешские пограничники на западной границе, как правило, тех, кто уходил, пропускали. Но я ушёл через реку. Потом учился в Германии, потом попал в Америку и там осел. Вот моя Одиссея.
Что в результате этого было с сёстрами в Мелитополе, поступили ли в институт – я забыл Сергея спросить.
Через несколько дней Анастасия Васильевна Копшивова привела нас с Милуше Задражиловой и Сергеем Давыдовым на Ольшанское русское кладбище, где лежит эмиграция. Первые могилы: П. И. Новгородцев – основал русский юридический факультет при университете в Праге. А. Т. Аверченко, А. А. Ки—зеветтер – памятник на его могиле работы А. С. Головина – мужа поэта Аллы Штейгер—Головиной, из бемовского «Скита поэтов». А. В. говорит, что есть и бюст Бема работы Головина, он в частных руках, и его никто не видел. П. Н. Савицкий, бывший директором русской гимназии в Праге, его увезли тоже в 45–м, 10 лет отсидел в СССР, вернулся и затем посидел ещё раз уже здесь за стихи, изданные в Париже. Михаил Васнецов, отец Михаил, сын художника Виктора Васнецова, был математиком, стал священником. С. Д.: – Он меня крестил в 1945–м в подвале профессорского дома на Бучковой улице, там была русская церковь, и сейчас она там. А сын его Виктор это были друзья с отцом, и тоже его увезли в 45–м. Он потом обосновался в Киеве. А. В.: – Да, они по спискам работали (СМЕРШ), успели за 6 недель почти всю русскую Прагу выловить. А вот это был сотрудник русского заграничного архива, и обратите внимание – дата более поздняя: Николай Петрович Цветков, и на памятнике написано: проживал в Праге до 14.6.1946. Когда передавали архив в Москву, он его готовил к передаче, его приглашали в советское посольство, очень благодарили, хотели премировать деньгами, он отказался, а вскоре потом забрали. Было также много галлипо—лийских, лемносских крестов, остался только один, в 1945–м их свинчивали. Есть фотография: о. Сергий Булгаков держит речь над галлиполийской могилой, а русская церковь, которую вы видите, ещё готова только на половину. Вот ряд (обращаясь к Давыдову), если бы ваш дед остался в живых, он был бы здесь, это был почётный ряд.
Почти в эту минуту к нашей группе подошёл пожилой человек, Владимир Алексеевич Гавринёв из их общества, и первое, что он сообщил, всех взволновало очень: он нашёл в заметках священника, обнаруженных им в архивах Митрополичьего совета, запись о том, что А. Л. Бем похоронен здесь в мае 1945 г. на участке 19 в районе могилы 405. Стали искать, но номера могил очень стёрлись, и точно трудно было определить, но с того места примерно Сергей Давыдов взял горсть земли. Если это так – а в это сразу поверили – то, значит, его не увозили в лагерь в СССР, и он умер в Праге тогда же. Три существующих версии: выбросился из окна одной из пражских вилл, занятых СМЕРШ'ем, был расстрелян в тюрьме на Панкраце, был увезён в лагерь. Сергей рассказывает, что видел бумагу, подписанную якобы им уже в августе 45–го, но скорее всего это не его почерк. В следующие дни были высказаны сомнения и в новой версии о записи священника: она должна быть опубликована и исследована, если он был похоронен здесь, то как могли не сообщить семье, хотя бы тайно? А. В.: О Валленберге слышали? Вот и тут в этом роде.