Философия как схематизм образного мышления
Шрифт:
Традиция позднего Платона не сохранилась. Более того, с конца XIX века существует стойкое предубеждение относительно использования схем-образов для выражения философских идей. Лучше всего, как мне кажется, это негативное отношение было выражено Л. Витгенштейном. Зрительные образы, согласно Л. Витгенштейну, вводят нас в заблуждение. Это заблуждение заключается в том, что, глядя на картинку (как на фиксацию зрительного образа), можно сделать неверный вывод относительно свойств представленных в картинке объектов. Пример Витгенштейна таков: есть веревка, длина которой на один ярд превышает длину экватора Земли. Если веревка равномерно натянута, то на каком расстоянии от поверхности Земли она будет находиться? Зрительный образ (схема-картинка) подсказывает нам неправильный ответ.
Если полностью согласиться с тезисом о запутывающем воздействии картинок на способность человека размышлять, правильно оценивать ситуации, то максимум, как можно использовать зрительные схемы-образы - это в качестве иллюстраций, причем с ограниченным действием, не выходящим за пределы прямого пояснения высказанных мыслей. Радикальный вывод относительно места зрительных образов в мышлении еще более категоричен:
Вдумаемся еще раз, что не устраивает критиков в мышлении с помощью зрительных образов. Картинки (схемы) просто существуют. Но картинки не обладают истинностью. "Критерием того, что я правильно нарисовал то, что я вижу, является то, что я говорю, что это так" (Л. Витгенштейн). Можно построить картинки, вербальное описание которых будет ложными утверждениями. Истинность и ложность - свойство языка. Однако философия, как утверждалось ранее, не может заниматься поиском истины, ее предназначение другое. Поэтому аргумент Витгенштейна против использования образных средств философией иначе, как иллюстративно-вспомогательных, бьет мимо цели.
Намного серьезнее для построения философских концепций недостатки вербальных средств.
Первый недостаток - то, что возникают и не могут быть устранены абстрактные понятия. Их использование привносит неопределенность, затрудняющую исследование суждений. Например, суждение "корабль плывет" требует уточнения, какой корабль имеется в виду, а говоря более точно, требует преобразования в протокольное суждение. Не все суждения могут быть так преобразованы. Так, сложно, а может быть и невозможно, преобразование в протокольные суждения утверждений типа: "ветер поет", "треугольник плывет", "бармаглот чихает", "я шкварчит" и т.д.
Во-вторых, как указывалось ранее, возникает свойство "кривого зеркала": каждое из слов отражает ситуацию в особом направлении, в направлении своего естественно сложившегося смысла (поля смыслов). В итоге слова вместе, в суждениях, могут неправильно описывать ситуацию. Неправильное описание может быть результатом разного понимания ситуации в целом разными наблюдателями.
Итак, нет никаких серьезных возражений против использования схем-образов в качестве языка философии. Место поиска истины займет в таком случае поиск классов типовых ситуаций и их связей, переходов от картинок к картинкам. Это будет восстановление намерений позднего Платона, который связывал надежды философии с разработкой новых, невербальных средств. Невербально-схематический, образный язык философии устранит неадекватность вербального языка в качестве инструмента философствования, хотя не исключено, что на месте сложностей использования вербальных средств появятся другие сложности. Но в целом возможности философствования расширятся, и не использовать их было бы упущением.
Прийти в сознание
Глухов А.А.
Анахронизмом представляется ныне то обстоятельство, что всякий рассуждающий о сознании должен прежде, чем скажет хоть слово, справиться как-то с этими призраками эпохи Гуссерля и Фрейда, "потоком сознания" и "бессознательным". Между тем как словосочетание "поток сознания" звучит совершенно загадочно, например, для русского слуха, которому язык в качестве подлинника выдает обороты "прийти в сознание" и "потерять сознание". "Поток сознания", на самом деле имеющий смысл "потока без сознания" (что и получилось, не без причин, у Джойса), - фраза, которая отмечает целую эпоху, когда ощущение сознания оказывается расплывчатым, размываемым, с одной стороны, гуссерлевской попыткой свести все к сознанию, с другой - также показательной и в чем-то более открытой, попыткой психоаналитиков свести все к бессознательному.
Подобное мнение вовсе не является чем-то само собой разумеющимся. Прийти в сознание более не считается для философии проблемой, хотя именно интеллектуальное продуцирование в конце нашего века, пожалуй, более всего отдает какой-то темной спонтанностью. Попыткой увидеть, в каком смысле "прийти в сознание" все еще следует считать насущной задачей, является данная работа.
Факты
Обозначим те факты, которые будут для нас показательными в последующем рассуждении.
К бессознательному относятся все те "незаметные" действия, которые проделываются всегда, в том числе и в состоянии бодрствования. Подробного перечня здесь невозможно добиться как раз потому, что все эти действия ускользают от нашего внимания. Внимание определенным образом сфокусировано, в его фокус попадает всегда что-то одно, остальное остается за кадром и отмечается лишь механически. Поскольку внимание не есть просто зрение, слух, вкус, осязание или обоняние, а нечто пользующееся ими в своих целях, то очевидно, что любое ощущение может быть бессознательным в том смысле, что оно может ускользнуть от нашего внимания. Человек может просмотреть книгу и не запомнить из нее ни слова, т.е. просмотреть ее, не заметить. Человек может прослушать симфонию в том же самом смысле, в котором он может просмотреть ее исполнение. В описании какой-либо конкретной ситуации иногда бывает нелегко указать, в каком из двух значений следует понимать слова "просмотреть" и "прослушать". Внимание большей частью направлено на видимое и слышимое, поэтому прочие ощущения бессознательны почти всегда, и подобная двусмысленность не закреплена в языке по отношению к ним. Однако нет смысла останавливаться только на ощущениях. Очевидно бессознательной в большинстве случаев представляется двигательная способность во всех своих проявлениях от совершенно незаметного сокращения мышц до сложного перемещения тела по причудливой траектории (примером которого может служить ежедневная поездка в метро). Но и переходя к сфере собственно психического, мы не встретим чистых примеров
К бессознательному относятся действия, совершаемые в состоянии сна, а именно, во-первых, с точки зрения бодрствующего все те телодвижения, которые делает спящий, во-вторых, с точки зрения проснувшегося все то, что он, как ему казалось, делал во сне. Существует древнее мнение, до сих пор не опровергнутое, согласно которому невозможно дать резон нашей уверенности в том, что в данный момент мы не спим, но действуем наяву. Почву для этого, на наш взгляд, создает описанная выше бессознательность механического действования. Оценив несоизмеримые количества вещей, ускользнувших от нашего сознания, с отмеченными им, можно сделать вывод, насколько корректно называть бодрствование чем-то принципиально отличающимся от сна. Недаром про многое говорят: "Я делал это как во сне". Гераклит, пророк сознательности, отмечает это: "От людей ускользает то, что они делают бодрствуя, так же точно, как проходит мимо них то, что они делают во сне". Остановимся подробнее на некоторых специальных типах бессознательной деятельности и попробуем описать то, что сопровождает обретение сознания.
Теоретизирование
Известно: разум предписывает природе свои законы. Можно добавить: разум бессознательно предписывает природе свои законы. В этом нет ничего выдающегося, никакой особой заслуги разума. Теоретизирование спонтанно: человек спонтанно расчетлив, предусмотрителен, он уже по своей природе, бессознательно, готов видеть закономерность - такова природа вида homo sapiens, в этом его автоматика, его посредственность. Совершенно невозможно как-то прямо связать это с сознательностью, известны случаи, когда решение какой-либо научной проблемы приходило во сне. Еще более распространены случаи, когда во сне только казалось, что решение найдено. Можно ли в описании подобных событий увидеть принципиальную разницу, позволяющую надежно установить, чем обернется тот или иной сон, разгадкой или загадкой? Проблема в том, что сон может проникать в явь, как в случае с Менделеевым, но это решается на сном, а явью. Только проснувшись, придя в сознание, можно понять, что имеешь дело с вещью, а не призраком. Мы же пока пытаемся усмотреть в самих бессознательных состояниях признак-гарантию грядущего пробуждения. Понимая теоретизирование достаточно широко, включая в него как "феномены обыденного сознания", так и "феномены научного мышления", можно обнаружить, что сознательность теоретического вывода никак не определяется его предметом: можно безотчетно связывать черную кошку с разбитым лбом, можно также безотчетно объяснять это влиянием гравитации. Сознание не присутствует в повседневной научной работе как нечто легко уловимое, однако же известно, что к ученому предъявляется требование: настоящий ученый должен не просто знать свой предмет, но и сознавать его. Теперь, после неопозитивистских чисток, можно сказать, что это - наивное, метафизическое требование, и то, что оно смогло сохраниться, ускользнуть от бритвы, является важным знаком. Это требование не может предъявляться ученому со стороны научного сообщества официально, слишком мало у него на это прав, оно ощущается лишь на уровне личного опыта, передается не как формальный критерий владения материалом, а как часть традиции, духа науки, можно сказать, ее запаха, поскольку, подсказывая, что дело вовсе не в осведомленности или натренированности ума, язык стремится употреблять здесь лексику совсем иного плана: "Он не просто знает свое дело, он чувствует его". Требование сознательности висит над входом в храм науки и предъявляется прежде всего новичкам, по-видимому потому, что именно в этом случае сознательность действия наиболее очевидна окружающим (так сон поверяется явью). Момент осознания характеризуется тем, что осваивается, делается своим, нечто новое, а значит, чужое. Став окончательно своим, потеряв новизну и войдя в привычку, оно выпадает из сознания. Сознание открывается нам как передний край освоения мира, как захват мира как мира.
Усталость
Мы недаром употребляем столь энергичный термин, как "захват": сознание требует усилий. Сознание не связано с каким-то специфическим предметом - и в этом смысле беспредметно, сознание не связано с каким-то определенным образом действия - и в этом смысле оно не есть какая-то особая деятельность. Сознание есть настоящая деятельность, дело, целью которого является вещь. Когда человек занят не тем, его приводят в сознание словами: "Оглянись, приди в себя, посмотри, что ты делаешь!" Когда человек сам чувствует, что он занят не тем, он делает то же самое, пытается прийти в себя, осмотреться, отрезветь. Это требует усилий как любая остановка внутри потока, как шокирующий отказ от прежней ориентации, как риск не обрести новой. Но постоянное обретение нового невозможно, и это не формула логики, а факт, проявляющийся хотя бы в том неукоснительном правиле, что людям приходится каждый день спасительно терять сознание, закрывать себя для нового, для мира, уединяться в себе, "приходить в себя" совершенно иным способом - засыпая. Сознание требует как раз постоянного усилия воли: настоящее дело не может быть гарантировано прошлыми заслугами, оно настоящее, каждый миг новое, внезапное. Его невозможно решить на потом, на будущее, раз и навсегда, предсказать его, хотя бы и в такой тонкой форме, как назвать его делом, любого акцента будет мало, и в следующий миг уже захочется сокрушать горы, чтобы только ощутить прежнюю тонкость. Сознание само есть акцент, ударение, делающее из шума речь, а из голоса - слово.