Философия
Шрифт:
За развалинами, логарифмами, за созвездиями незаметно прошло время, в течение коего он надеялся совершить столько дел и ничего не успел. Окрест его была приниженная и уходящая провинция, разутая, голодная и опустевшая. Он только теперь это заметил. Сии люди предлагали ему жалкие плоды и крохи, какие имели, чтобы не утратить достоинства, а он воображал до сих пор, что путешествует в Эльдорадо. Увлечённый в продолжение месяцев пышной мертвечиной, он проглядел живое, и вот теперь гюрджи стояли перед ним убогими, несчастными и приговорёнными, такими, каков был и он сам.
Отчаяние и тревога не покидали его отныне. Он продолжал двигаться, по косности, намеченным путём, по-прежнему записывал, измерял, снимал фотографии как ни в чём не бывало. Но душа покинула окружающее, и постылыми, ненавистными казались ему уже камни. Пусть чем дальше он шёл на север, приближаясь к границе и углубляясь в горы, окрестности делались живописнее и люди также, они только раздражали его. В Четырёх Церквах, укрытых в лесу, он пролёживал ночи на хорах, не в силах закрыть глаз, и прислушиваясь к оханьям, жалобам или треску в чаще и рёву медведей, выбиравшихся на опушку для игр. Тщетно по утрам ветхий Абдул-Хамид приходил из ближайшего поселения со своим ослом и часами
19
Энвер-бей (Энвер-паша), Исмаил (1881–1922) – тур. генерал, германофил, противник Англии и России, идеолог пантюркизма. Один из предводителей Младотурецкой революции 1908–1909 гг., свергнувшей власть султана Абдул-Хамида II. Организатор гос. переворота 1913 г. Во время Первой мировой войны военный министр.
Ущелье Чороха невдалеке оттуда запиралось увенчивавшей скалы крепостью, слывшей за неприступную. В углу крепости, над обрывом, лепилась часовня, и Ильязд после долгих усилий был наконец наверху, где нашел куропаток, а в часовне – приличного состояния фрески с крохотными сценами писания и натуральных размеров портретами местных феодалов в павлиньих костюмах. У подножья крепости цыгане стояли табором, и когда Ильязд наконец спустился, устроили ему триумфальную встречу, хватали его за руки, смотрели ему на ладонь, предсказывали необычайную судьбу, но Ильязд не дослушал и бежал догонять своих вверх по ущелью. Почему он не сорвался, спускаясь?
Свернув в ущелье Пархала, они застали сбор винограда. На просторной лужайке молодёжь, одетая в яркое, бьёт в ладони и пляшет. То в одиночку каждый, то составляют круг, но не замкнутый и в два этажа. На плечах у нижнего ряда стоит ещё ряд, и есть молодцы, забирающиеся на плечи последних, не утрачивая равновесия. Ведут хор и ухают. Неожиданно рассыпается трель, пока не перестаёт эхо отвечать запевале. Виноград особенно уродился. Ильязда одаривают плетёными из ивовых веток корзинами, полными гроздьев. Чтобы нарвать яблок, волокут стволы дерева с надсечёнными углублениями. Кто сплетает венок, возлагает его на осла, все хлопают и опять поют.
Даже заветная мечеть Пархала, также бывшая церковь, но не из мрамора, и несомненное и худшее повторение базилики Четырёх Церквей, обманула его ожидания. Легенд, рассказываемых ему о том, как Тамар [20] построила три церкви, Ишхан, Ошк и Пархал, и как у неё не хватило богатств на новую, почему она отрезала и продала косы и построила на полученные деньги четвёртую, Четырьмя Церквами потому и называемую, и других повестей Ильязд не записывал. Когда по пятницам на площади открывалась ярмарка, портной растворял лавку, явившиеся из-за гор лазы-моряки выкрикивали, что покупают, мол, золотые, и не находили предложений, когда старшина и мулла, усевшись под стенкой, разбирали тяжбы, а проводник, который взялся провести Ильязда в Россию, вылезал, неся низенький одноногий стол и тарелку с плодами, Ильязда охватывала сердечная боль, он вставал и уходил за деревню слоняться по откосам, дышать холодом, спускавшимся с верховьев реки, и наблюдать за вершинами Шестерых Пальцев, уже запятнанных снегом, сперва малиновых от заката, а потом чёрных и нехороших в ночи.
20
Правление груз. царицы Тамар (1166–1213) принято считать эпохой небывалого эконом., полит. и культ. расцвета страны. «Витязь в тигровой шкуре» Ш. Руставели прославляет добродетели царицы.
Наконец он покончил счёты с мечетью и закрыл навсегда свой архитектурный дневник. И гонимый восточным ветром, бежал на Качкар [21] . Целый день шёл вверх по течению, мимо деревень, где тайно исповедуется христианство, пока не достиг Хевека, населённого уже не бывшими грузинами, а отуреченными армянами, перевалившими сюда с запада, фанатиками, война которых с армянами-католиками, живущими к югу, – явление непрерывное. Старшина, дед коего ещё говорил по-армянски, был в течение семи лет булочником в Елисаветграде и проклинал, как только умел, родные трущобы [22] . Захватив ещё одного проводника, охотника на козлов, Ильязд выступил в два часа ночи, направляясь на юго-запад по широкой долине, ложу бывшего ледника. Достигнув к рассвету перевалов на Чорох, он взял направо и начал подыматься по узкому, но нетрудному коридору, пока не достиг к полудню ледникового поля, доказавшего, что оледенение Понтийского Тавра ещё существует. Проплутав по леднику, он взял снова направо и пошёл на приступ снегового уклона, на который потратил около четырёх часов.
21
Зданевич в сопровождении проводников осуществил восхождение на Качкар (3 937 м), господствующую вершину Понтийских гор, 10 октября 1917 г. (по н. с.). Годом позже он подготовил отчёт, задуманный как 12-я гл. труда под назв. «Западный Гюрджистан», см.: Зданевич И. Восхождение на Качкар. С. 47–146. Интересно отметить, что Качкар находится примерно на пересечении 41° северной широты и 41° восточной долготы, т. е. подъём на эту вершину для основателя Университета «41°» в Петрограде (см.: Зданевич И. (Ильязд). Дом на говне. С. 346), а затем одноимённой группы в Тифлисе, имел, конечно, и символическое значение.
22
Елисаветград – в наст. время г. Кропивницкий в Украине. Персонаж перешёл сюда из повести Ильязда, см.: Ильязд. Письма Моргану Филипсу Прайсу. С. 43. А его реальный прототип, скорее всего, находится в отчёте о восхождении на Качкар: «Зовут его Ахмет Дульгер-оглы, сам он хемшин из села Холджо […] Восемнадцать лет прожил хлебопёком в Елизаветграде и из-за военной встряски вернулся домой […] Критикуя турецкие порядки, Ахмет доволен
Перед ним теперь расстилался необозримый почти горизонт, рельефная карта страны, в жилах которой текли его кровь и воображение. Прямо на севере, под небом совершенно безоблачным, лежали два крохотных облака – двуглавый Эльбрус. А между Качкаром и ним гнездились испещрённые горами изящные провинции Грузии, омытые серым и дымным Понтом, под ногами – Лазистан и Хемшин [23] и призраки Трапезундской империи [24] , на востоке, не разнохарактерном, и на дальнем юге, куда солнце бросало заключительный свет, тянулось столь театральное трагическое нагорье, а в середине, опоясанный хребтами, – о, Гюрджистан, возлюбленная страна, призрак, готовый исчезнуть, красавица спящая, которую не знаешь как разбудить.
23
Лазистан – населённый народностью лазы регион на черноморском побережье Турции между груз. Батумом (Батуми) и тур. Трапезундом (ныне Трабзон). Хемшин – регион, населённый отуреченными армянами (хемшинами). См. в отчёте о восхождении на Качкар, где один из местных сельских старост определяет Хемшин как «нагорную область, занимающую северный склон от лазских сёл до верховий и тянущуюся параллельно Лазистану от меридиана Мепаври на NO до русской границы и дальше в Батумской области, также в пределах приморского бассейна вплоть до Чороха», см.: Зданевич И. Восхождение на Качкар. С. 140.
24
Трапезундская империя (1204–1461) была основана потомками визант. императора Андроника I Комнина после завоевания Константинополя крестоносцами. После взятия города османами (1453) она стала последним очагом визант. цивилизации.
Дрожь охватила Ильязда при виде сей котловины, где изнемогло столько племён и царств, совершено столько бесполезных подвигов, и где каждая пядь земли засеяна смертью. Нужно было спускаться, а медлил он наверху, всё продолжая надеяться, что страна вот оживится, вот по мановению вырастут из земли города, стадами покроются опустевшие пастбища, хлебами – заброшенные поля, отдадут золото потерянные рудники и воскреснет величество архитектуры.
Но новую злобу нёс Ильязду туман, подымавшийся с запада и юго-запада, где ещё кое-как держалась скучающая по бабам российская армия. Он расстилался медленно, но неотступно, полз по хребтам и долинам, занавешивал горизонт, пока наконец Ильязд и растерявшийся его проводник не потонули в холодной каше. Тогда, схватив Ильязда за руку и насилу стащив его на ледник, проводники с огромным трудом дотащили его к утру до Хевека, а оттуда в Пархал, потерявшего речь, обезумевшего. И только в Батуме Ильязд наконец пришёл в себя и убедился, что его кто-то незаметно перенёс по воздуху на родину.
У себя дома. О, до чего он ненавидел сей дом! Почему на сладостный воздух и людей несмотря и на всесильное нечто, что назову присутствием ислама, несмотря, он не остался там жить, в Пархале, ни о чём не заботиться, кроме чистоты телесной и душевной, не завидовать, не тосковать, не надеяться, не остался жить до последнего пробуждения в тени Голубой мечети, принять ислам и быть погребённым немного ниже слияния двух ледовитых потоков? А теперь вместо чтения книги по вечерам и певучих строк, вместо языка возвышенного – язык зверский, со всеми ещё вшами и щами, каками и никаками, зверский русский язык [25] . Куда деться от него, от своих, от знакомого, изжёванного и постылого?
25
Автор высказывается именно о тех аспектах рус. языка, которые более всего интересовали рус. футуристов и заумников, предпочитавших устоявшимся ориентирам культ. среды примитивное творчество, грубую фонетику, просторечье. Здесь находит отражение и отталкивающееся от идей З. Фрейда «учение» об «анальной эротике» – о свойстве языка, в том числе поэтического, выражать бессознательные интенции к отображению физиологических состояний и актов (в частности, дефекации). Оно разрабатывалось в первые послереволюционные годы в Тифлисе Зданевичем и его соратниками по заумно-футуристической группе «41°» – А.Е. Кручёных и И.Г. Терентьевым, см., напр.: Кручёных А. Малохолия в капоте. Тифлис, 1918; Терентьев И., Кручёных А. Разговор о «Малохолии в капоте» // Кручёных А. Ожирение роз: О стихах Терентьева и др. Тифлис, 1918. С темой звуковых «какальных» «сдвигов» связан парижский докл. И. Зданевича «Дом на говне» (1922), см. с. 183 наст. изд. и примеч. 112.
События предлагали ему один за другим соблазны, работу. Но до чего он изменился! Он перестал быть журналистом, и пока вокруг всё бурлило и перестраивалось, возникали республики всех цветов, одни пожирали других, белые попытались подняться на север, но были сброшены в море, а Ильязд продолжал жить под гнётом любви к мёртвой, строя новые замки в воздухе и готовясь приступить к их осуществлению. Ехать назад в Гюрджистан было немыслимо. Отступление российской армии и возврат турок делали невозможным даже повторение прежней попытки. Надо было начать с другого конца. И вот в голове мечтателя созревает план бегства в Турцию, где он будет действовать, где он сумеет добиться освобождения Гюрджистана. Спросить его, каким образом, он также ничего не мог бы ответить толком, как в прошлый раз. Но в этой упрямой и нелепой голове, так и осуждённой на пустой цвет, всё-таки цвели самые дикие и странные мысли, которых Ильязд не углублял, не желая изжить заранее, словно убеждённый, чующий, что только мыслями ему жить и придётся, и никогда не увидит он их осуществления. И всё-таки сей неверующий воитель за веру, проповедник истин, которые ему никогда не казались такими, настаивал на своём и, пренебрегая соблазном и счастьем, опять возвращался к вздорной своей идее.