Философская оттепель и падение догматического марксизма в России. Философский факультет МГУ им. М. В. Ломоносова в воспоминаниях его выпускников

Шестаков Вячеслав

* * *

Аспирантское, и тем более последующее, погружение в философию, как и расширение восприятия и осмысления конкретной жизни во множестве ее аспектов, естественно, открывало всё новые горизонты социальной действительности и философской жизни. Специфичность духовной атмосферы советских времен, как ни в одну другую эпоху, заключалась в тесном переплетении политических и идеологических факторов, в зависимости от которых вспоминались и выявлялись те или иные философские идеи.

Они были утрачены, забыты в армейские времена, но в еще большей мере – в результате давления идеологии, которая в первую очередь требовалась и на экзаменах, и еще более на госэкзаменах. Всякая идеология, даже религиозная (в особенности сугубо монотеистическая, как христианство) в определенной степени взывает к тем или иным философским идеям, вырываемым из системного

интеллектуального контекста. Изгнание Лениным группы выдающихся философов, которых он считал антимарксистами (что было, конечно, верно, и сами они этого не скрывали), идеалистами и, следовательно, представителями «поповщины», террористическое гонение на служителей церкви, повседневная антирелигиозная пропаганда требовали новой духовной пищи для масс. Мавзолеизация мумии Ленина создавала новый культ, призванный разрушить религиозные, одновременно стремясь к максимизации роли марксистской идеологии.

Сам Ленин, как известно, слепо верил в марксизм, весьма схематично его понимая и вырывая из него те положения, в которых видел необходимость для учреждения социализма в экономически и социально отсталой стране: захват власти через революцию, беспощадное проведение так называемой диктатуры пролетариата, опора на высокоцентрализованную партию и т. п. Еще в «Материализме или эмпириокритицизме» Ильин-Ульянов противопоставил «научную идеологию» гносеологии эмпириокритиков как ведущую к фидеизму и «поповщине». Уже после смерти автора этого компилятивного опуса, написавшего множество статей и теперь увековеченного, его последователи из партийных верхов провозгласили усопшего вождя творческим продолжателем уже давних «основоположников», утвердили другого идеологического кентавра – «марксизм-ленинизм», новацией которого стала «мировая революция». Идейно-политическая борьба между «диадохами», объявленными через полузакрытые суды «врагами народа» и расстрелянными, закончилась полным торжеством единственного вождя и «отца народов» Сталина. После его смерти продолжалась политически менее значимая борьба между эпигонами. Их определяющей идеологической задачей стала «борьба за чистоту марксизма-ленинизма» с любыми от него, как и от «генеральной линии партии», отклонениями. Наше поколение, в основном рожденное после Октября, идеологически и политически служило и писало, уже так или иначе общаясь с ними.

Марксистско-ленинская идеология, стремившаяся полностью преодолеть религиозные вероисповедания, писаниями и речами своих эпигонов (теперь среди них было множество вузовских и академических деятелей) непрерывно «разоблачая» всякого рода идеализм, провозгласила ленинский этап в философии как единственно правильный и убедительный. Этот «этап» содержал немало утверждений и положений, которые повторялись, а то и просто мусолились многими эпигонами, но иногда и честными авторами и преподавателями, стремившимися прояснить их «рациональное ядро». Здесь мы не будем на них останавливаться, но вспомним о них в дальнейшем в конкретных контекстах.

Дальнейшая последовательно тотальная трансформация философии в идеологию, ориентированная на широкие круги пропагандистов, которые были обязаны доносить ее до более широких масс, как и на учащихся вузов, во времена, когда И. В. Сталин, ставший четвертым «классиком», объявил победу социализма в СССР, определялась его очерком «О диалектическом и историческом материализме», вошедшим в «Краткий курс истории ВКП(б)» (1938), рассчитанным на самые широкие круги. Отдавая должное этому очерку, следует отметить догматическую ясность его текста, доступного вполне грамотному человеку. Замена «законов» диалектики на «черты» способствовала трансформации философии в идеологию. Часть, излагающая черты диалектического материализма, на добрую половину состоит из цитат, взятых из произведений Энгельса, Маркса, Ленина. Настаивая на том, что исторический материализм является распространением положений диалектического материализма на истолкование общественной жизни (более резко, чем три его предшественника), Сталин именно ей отдает большую часть текста, подчеркивая при этом те выводы, которые необходимы для общественно-политической жизни. Главный из них – преимущество построенного в СССР социализма перед капиталистическими странами, переживающими безнадежный кризис и т. п.

У нас в довоенные и послевоенные годы было распространено мнение, что ясность и связность диамато-истматовского текста сталинского очерка следует объяснить тем, что в действительности он написан философом Яном Стэном, автором статьи «Философия» в «Большой советской энциклопедии», подписанной М. Б. Митиным в связи с расстрелом Стэна как «врага народа».

Мне случайно прояснила это недоразумение вдова Стэна, освободившаяся из концлагеря и посетившая где-то в 1960-е гг. нашу кафедру истории философии для общения с проф. В. Ф. Асмусом (они были знакомы в довоенные времена). Я тоже познакомился с ней, и по дороге в Институт философии она немало рассказала мне о характере отношений между Стэном и Сталиным. В это семейство смелый и прямолинейный философ был действительно вхож, но лишь в качестве приятеля Н. Я. Аллилуевой, жены вождя. Бывал свидетелем напряженных отношений между супругами («Надя, подай спички» – «Видишь, Ян, делает доклады о политической роли женщины, а дома такой»). С самим же вождем Стэн вступал иногда в яростные споры, нередко заявляя ему: «Ты эмпирик, Коба». А жене Стэн говаривал (с уверенностью можно сказать, что не только ей): «Эта рябая сука устроит нам и процесс Дрейфуса, и дело Бейлиса».

В те годы «диадох» Сталин, ставший «отцом народов» огромной империи, довел до кульминации «диктатуру пролетариата», реализованную судами над «врагами народа», арестами и расстрелами 1936–1938 гг. Философия, заимствованная, как ясно из рассмотренного выше «Очерка», у «основоположников», Сталина, в сущности, не интересовала, но он подверг ее сугубой идеологизации и политизации, как сказано выше. Политический прагматизм Сталина оперировал военными образами. Например, в 1920-е гг. происходила довольно оживленная полемика между «механистами» (Скворцов-Степанов, Тимирязев, Аксельрод-Ортодокс) и «диалектиками» (Деборин, Карев, Стэн). Сначала были побеждены «механисты» как антидиалектические упрощенцы, и торжествовали «диалектики». Но и они не привлекли Сталина своей, как он считал, бесплодной схоластикой. Против них генсек мобилизовал группу молодых философов, эпигонов во главе с М. Б. Митиным и П. Ф. Юдиным. Политической сутью «механистов» был объявлен «правый уклон» (Бухарин, Рыков, Томский). «Диалектикам» сам вождь дал совершенно «точную» квалификацию – «меньшевиствующий идеализм», выражавший «левый уклон» (Троцкий, Зиновьев, Каменев).

Задачей «философии» становилась теперь «борьба на два фронта». Из «диалектиков» были арестованы и расстреляны виднейшие сторонники Деборина – Карев и Стэн. Активнейшее участие в ней стали принимать и другие эпигоны. Многие из них получали философское образование и политическую закалку в Институте красной профессуры, революционный цвет которого гарантировал высокое качество в обоих этих направлениях. Были там и лекции, и семинары, правда, никаких диссертаций они не писали, но выпускники всё же получали звания профессоров. Митин и Юдин с подачи Сталина в 1939 г. стали членами Академии наук СССР. Существовала еще Академия коммунистического воспитания, несколько меньшей значимости.

Партийные чистки, аресты и расстрелы 1936–1938 гг. опустошили партийный аппарат, и для эпигонов открылись соответствующие возможности. Среди них тоже развивалась тайная и явная борьба за различные должности «наверху», включая и академические, переплетавшиеся с партийными. В этих интересах писались статьи, брошюры, трактовавшие мысли «классиков».

Вернувшись на факультет в 1943 г., я узнал о двух новых профессорах – Алексее Федоровиче Лосеве и Павле Сергеевиче Попове, которых я совершенно не знал, но впоследствии для меня многое прояснилось. Оказалось, что они появились на факультете благодаря Георгию Федоровичу Александрову, о котором я говорил выше. В 1940–1950-е гг. он сыграл немаловажную роль в философско-идеологической советской жизни, и я теперь вернусь к нему.

В аппарате ЦК ВКП(б) Александров сделал большую карьеру. Сталин провел его и в кандидаты ЦК, и, более того, вопреки уставу этого всесильного органа сделал его и членом Оргбюро (в принципе туда вводились только члены ЦК). Главным идеологом партии был А. А. Жданов, член Политбюро и одновременно первый секретарь Ленинградского горкома ВКП(б). Здесь в преддверии войны и должен был сосредоточиться преемник С. М. Кирова. Говорили, что он рекомендовал Сталину назначить Александрова начальником управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), что и произошло. Он стал теперь большой партийной фигурой, особенно в условиях войны, когда и члены Политбюро, и множество членов ЦК были втянуты в повседневные требования войны. Когда МИФЛИ в эвакуации оказался в Ашхабаде, его руководство (по-видимому И. С. Галкин, декан истфака МИФЛИ и ректор МГУ, когда он снова прибыл в Москву в 1943–1946 г.) обратилось к члену Оргбюро с вопросом, как им быть в эвакуации. Он распорядился влиться в МГУ им. М. В. Ломоносова, что там и произошло. Так здесь появились философский, филологический и экономический факультеты, а исторические слились.