Философские письма

Вольтер Франсуа Мари Аруэ

Во Франции много слышали о знаменитом Уоллере193. Похвальное слово ему произнесли господа де Лафонтен, Сент-Эвремон и Бейль, однако широко известно лишь его имя. В Лондоне он пользовался примерно такой же репутацией, как Вуатюр194 в Париже, и, думается мне, он с большим правом ее заслужил. Вуатюр появился во времена, когда мы только-только выходили из варварства и когда еще царило невежество. Стремились к остроумию, но пока что им не обладали; хватались за ловкие обороты, заменявшие мысль - ведь фальшивые бриллианты легче отыскать, чем драгоценные камни. Вуатюр, от природы обладавший фривольным и легковесным талантом, был первым, кто блистал на заре французской литературы; если бы он явился после великих людей, украсивших собой век Людовика XIV, он либо остался бы неизвестен, либо о

нем говорили бы с худо скрытым пренебрежением, либо, наконец, он должен был исправить свой стиль. Г-н Депрео хвалит его, но лишь в своих ранних сатирах, т.е. в то время, когда собственный вкус Депрео не сформировался; он был молод и находился и том возрасте, когда о людях судят по их репутации, а не в соответствии с собственным их достоинством; впрочем, Депрео в своих похвалах и и критике часто бывал несправедлив. Он хвалил Сегрэ195, которого не читала ни одна живая душа; он бранил Кино196, которого весь свет знает наизусть, и ничего не сказал о Лафонтене. Уоллер, лучший поэт, чем Вуатюр, был, однако, далек от совершенства: его галантные стихи дышат грацией, но небрежность делает их тягучими, и часто их обезображивают ложные мысли. К его времени англичане не научились еще писать в соответствии с правилами. Его серьезные произведения исполнены силы, которой трудно было бы ожидать от его остальных, вялых пьес. Он написал надгробное слово Кромвелю, которое при всех своих недостатках считается шедевром: дабы почувствовать это творение, надо знать, что Кромвель скончался в день, когда бушевал ураган исключительной силы. Вещь эта начинается так:

Его больше нет, все кончено, покоримся жребию.

Небо отметило этот день бурей,

И звук грома, разносившийся над нашими головами,

Возвестил его смерть.

Своим последним вздохом он сотряс этот Остров,

Тот Остров, который его руки не раз заставляли содрогаться,

Когда в ходе своих деяний

Он разбивал головы Королей

И подчинял свой народ, покорный лишь его игу.

Море, тебя взбаламутила его смерть.

О море! Твои всколыхнувшиеся валы,

Казалось, с ревом рассказывают далеким берегам о том,

Что гроза Земли и твой господин более не существует.

Так некогда вознесся в небо Ромул,

Также оставив Землю окутанной грозами,

И так же ему воздавал почести воинственный народ:

Живому ему покорялись, после смерти ему поклонялись.

Дворец был храмом

и т.д.

Именно по поводу это надгробного слова Кромвелю Уоллер дал тот ответ королю Карлу Второму, который мы находим в словаре Бейля. Когда Уоллер по обычаю королей и поэтов явился к этому королю, дабы преподнести поэму, начиненную славословиями, тот упрекнул его в том, что для Кромвеля он сочинил лучшую вещь, но Уоллер ему ответил: "Государь, мы, поэты, лучше преуспеваем в вымыслах, чем в правде". Однако этот ответ был не столь искренним, как ответ голландского посла, который, когда тот же самый король жаловался, что к нему питают меньшее уважение, чем к Кромвелю, сказал: "О Государь, Кромвель - ведь это нечто совсем иное!"

Не моя цель - давать пояснения к характеру Уоллера или кого бы то ни было другого; после их смерти я оцениваю людей лишь по их трудам; все остальное для меня не существует. Замечу только, что Уоллер, рожденный при дворе и обладавший шестьюдесятью тысячами ливров ренты, никогда не отличался ни глупой спесью, ни той нерадивостью, которая заставила бы его зарыть свой талант в землю. Графы де Дорсет197 и Де Роскоммон198, оба герцога Букингэмские199, милорд Галифакс200 и многие другие не считали для себя унизительным стать великими поэтами и знаменитыми писателями. Труды их делают им больше чести, чем их имя. Они культивировали литературу так, как если бы ожидали, что это принесет им богатство, более того, они сделали искусства почетными в глазах народа, который вообще-то нуждается в водительстве знати, а между тем в Англии меньше подчиняется ее руководству, чем где бы то ни было в мире.

Письмо двадцать второе

О Г-НЕ ПОПЕ И НЕКОТОРЫХ ДРУГИХ ЗНАМЕНИТЫХ ПОЭТАХ

Я хотел рассказать вам о г-не Приоре201 - одном из самых приятных поэтов Англии, которого вы могли видеть в

Париже, в 1712 году, полномочным и чрезвычайным посланником. Я рассчитывал также дать вам некоторое представление о стихах милорда Роскоммона, милорда Дорсета и др., но я чувствую, что это грозит превратиться в большую книгу и после тяжких трудов я сумею вам дать лишь весьма несовершенное представление относительно всех этих сочинений. Поэзия - род музыки, и, чтобы о ней судить, надо ее слышать. Когда я перевожу вам некоторые отрывки из этих чужеземных стихов, я несовершенным способом записываю для вас их музыку, но я не в состоянии передать их песенную музыку.

Особенно это относится к одной английской поэме; я отчаиваюсь дать вам ее почувствовать. Называется она "Гудибрас"202, ее сюжет - гражданская война и секта пуритан, представленная в комическом свете. Это "Дон-Кихот" и наша "Мениппова сатира"203, слитые воедино; из всех книг, когда-либо читанных мной, именно здесь я обнаружил более всего ума; но одновременно это и самая непереводимая книга. Кто бы подумал, что сочинение, в котором схвачены все смешные стороны человека и в котором больше мыслей, чем слов, не выдерживает перевода? И это потому, что почти все в нем служит намеком на частные похождения; самая сильная насмешка выпадает главным образом на долю теологов, которых вообще мало кто понимает; каждая деталь требует тут комментария, а ведь разъясненная шутка перестает быть смешной: любой комментатор остроты - просто глупец.

Вот почему во Франции никогда не будут как следует поняты книги гениального доктора Свифта204, стяжавшего себе имя английского Рабле. Он, как и Рабле, имеет честь быть священником и, как он, подвергает осмеянию всё и вся; однако, по-моему слабому разумению, ему причиняют немалый ущерб, величая его этим именем. Рабле по всей своей экстравагантной и непостижимой книге рассыпал в ней эрудицию, сквернословие и скуку; добрый рассказ в две страницы покупается ценой многотомных глупостей; лишь небольшое число людей с причудливым вкусом похваляются тем, что они понимают и чтут этот труд, остальная часть нации смеется над шуточками Рабле и презирает саму его книгу. Его считают царем шутов и досадуют на то, что человек такого ума сделал из этого ума столь жалкое употребление; он - пьяный философ, который писал лишь тогда, когда был во хмелю.

Г-н Свифт - Рабле в хорошем смысле этого слова, Рабле, вращающийся в хорошем обществе; правда, он не обладает веселостью этого последнего, но зато он обладает всей той изысканностью, тем разумом, взыскательностью и хорошим вкусом, которых так недостает нашему "Медонскому кюре". Стихи его отличаются отменным вкусом, почти неподражаемым; само деление его текста на стихи и прозу - это добрая шутка, но дабы хорошенько его понять, необходимо совершить небольшое путешествие в его пределы.

Более легко вы можете себе составить представление о г-не Попе205; это, думается мне, самый изысканный и корректный, более того, самый гармоничный поэт английской земли. Он транспортировал резкий посвист английской трубы в звуки сладкоголосой флейты; его можно переводить, потому что он предельно ясен, а сюжеты его большей частью общераспространены и достойны любой из наций.

Во Франции очень скоро познакомятся с его "Опытом о критике" по стихотворному переводу, выполненному аббатом де Ренель.

А вот отрывок из его поэмы о локоне, который я даю в своем обычном вольном переводе:

Внезапно Умбриэль, старый угрюмый гном,

Грузнокрылый и с нахмуренным челом

Бросился, ворча, искать глубокую пещеру,

Где вдали от нежных лучей, испускаемых оком мира,

Нашла свой приют богиня - повелительница паров.

Там вокруг свистят мрачные аквилоны,

И нездоровое веяние их сухого дыхания

Приносит в те края мигрень и лихорадку.

На богатой софе, за ширмой,

Вдали от светильников, шума речей и ветров,

Безмятежно покоится капризная богиня,

С сердцем, исполненным печали, причины которой она не ведает,

Ибо она никогда не мыслила и ум ее всегда помрачен,

Взгляд тяжел, лицо бледно, она распираема ипохондрией.

Злоречивая Зависть сидит подле нее,

Старый женский призрак, дряхлая дева,