Философский камень (Книга - 1)

Сартаков Сергей Венедиктович

– Алексей Платоныч два месяца пролежал в госпитале, товарищ начальник школы. Теперь поправляется. Пишет: чувствую себя хорошо.

– Он по-другому и не напишет. Сердце?

– Сердце, товарищ начальник школы.

– Д-да... Опасны волнения всякие... Надо беречься ему, очень беречься. Впрочем...

И замолчал, отведя взгляд в сторону.

Тимофей ждал. Анталов сидел неподвижно, только чуть-чуть пошевеливая пальцами. Прошла еще, должно быть, целая минута. Томительно длинная минута. Тимофей осмелел.

– Товарищ начальник школы, разрешите обратиться?

Анталов

медленно перевел на него взгляд, теперь слегка удивленный и выжидающий.

– Д-да, разрешаю.

Сперва подбирая по-уставному звучащие фразы, а потом, разгорячась, незаметно для себя переходя на обычную разговорную речь, Тимофей стал убеждать Анталова помочь Гуськову.

Анталов слушал долго, терпеливо, ничем не выражая своего отношения к горячей речи Тимофея. Но когда тот почти закричал: "Это же такая семья! Люди - золото! Надо же разобраться, нельзя вот так, как попало, подряд. Кто это..." - Анталов медленно приподнял руку, но тут же, резким рывком, бросил ее на стол.

– Довольно! Курсант Бурмакин, вы разве не знаете, что по уставу Рабоче-Крестьянской Красной Армии каждый боец отвечает только сам за себя? Какое отношение лично к вам имеет дядя курсанта Гуськова?

Тимофей осекся, беспомощно повел плечами. Что тут ответишь? Действительно, лично к нему не имеет ни малейшего отношения. Но он-то ведь просит совсем не поэтому. Просит из чувства справедливости. Веря, что начальник школы, прославленный командир гражданской войны, справедливый и внимательный человек. Он выслушает, вдумается, разберется, найдет пути, как помочь исправить сделанную там, на месте, ошибку...

– Отвечайте, курсант Бурмакин.

– В Рабоче-Крестьянской Красной Армии каждый боец отвечает только сам за себя, товарищ начальник школы, - с усилием проговорил Тимофей. - Никакого отношения дядя Гуськова ко мне не имеет.

Лицо у него тяжело налилось кровью. Будто ударил его по щеке начальник школы, свой, боевой командир. Обрывать - так пусть бы оборвал сразу. Зачем же еще позволял говорить так долго?

– Ты большевик, Бурмакин, партиец. Подумай - большевик ленинского призыва. Вон как! Это же особое звание. Кого из бойцов, да в твои лета, в партию тогда приняли? Тебя это обязывает? Гордости это тебе придает?

– Жизнь отдам за партию, - глухо сказал Тимофей.

– А ты подумал ли сейчас, что партия у нас едина и директивы ее тоже для всех едины, в том числе и для астраханцев и для сибиряков? Мы не сто революций делали - одну революцию. Мы не сто разных коммунизмов строим один коммунизм. Для всех с одинаковыми правами и для равных прав каждому. Из-за единиц намеченную линию менять - значит вообще никогда не иметь никакой линии. Подумай, Бурмакин. Большевику-ленинцу в своей партии надо прежде всего искать правду, во имя которой партия борется. Видеть и понимать эту правду!

Перед глазами Тимофея возникло со светлым прищуром лицо Владимира Ильича Ленина, то дорогое лицо, которое так и не удалось ни разу увидеть в жизни, но которое все-таки и на портретах оставалось вечно живым. Лицо человека, думавшего только о людях,

о их счастье, отдавшего людям всего себя до последнего вздоха. Когда Тимофей писал свое заявление о вступлении в партию, он видел перед собой только это лицо, только образ этого человека, только с него хотелось ему взять пример для себя, только от него черпать всю силу правды. Но Владимира Ильича уже нет на свете, а начальник школы, старый член партии, командир боевой славы, хороший, задушевный друг комиссара Васенина, ему говорит: "Большевику-ленинцу в своей партии прежде всего надо искать правду, во имя которой партия борется. Видеть и понимать эту правду!"

– Вот я и хочу найти правду, только правду, товарищ, начальник школы.

– А если бывает так, что и у партии иного выхода нет? Обстановка, как клещами, зажмет горло, и, чтобы спасти страну и Советскую власть, партия силой раздвигает эти клещи. Может быть, при этом кому-то и больно сделает. Тут уж не до нежностей. Когда ты сам ходил в атаку, на скользкие крутые сопки вскарабкивался - товарища, что за тобой следом полз, случаем сапогом в лицо не бил?

– Так то в атаке, товарищ начальник школы, когда кругом враги.

– А нынче что, врагов уже не стало? И в селах, где сейчас решается судьба революции, - хлеб, жизнь, ты пойми! - кулаки в Советскую власть, в партию, в душу народную не стреляют?

– Знаю, стреляют. Так надо же разобраться!

– Зачем ты про Гуськовых мне, именно мне рассказал? Нет там разве на месте ни Советской власти, ни партии? Вот там во всем и разберутся.

– Вам я по доверию, товарищ начальник школы.

– По доверию...

Анталов поднялся. Вытащил из кармана связку тихо позванивающих ключей, прошел в дальний угол кабинета, где поблескивал светлой никелированной рукояткой высокий несгораемый шкаф. С протяжным металлическим рокотом повернулась толстая квадратная дверца. Из ее черного зева Анталов достал небольшую папку, по концам завязанную тесемками.

– Прочитай, - сказал, вынимая несколько листков бумаги, прошитых нитками за уголок.

Тимофей взял листки неуверенно, начал читать, с трудом разбирая корявый, неровный почерк и все время спотыкаясь на словах, написанных с грубыми орфографическими ошибками. Он давно уже привык к грамотному письму.

Верхний листок начинался с такого заголовка:

"Протокол заседания ячейки ВЛКСМ села Худоеланское..."

Он читал, и кровь то горячо, толчками бросалась в виски, то отливала так, что по щекам бежал мороз.

Все было верным и не верным. Смысл его просьбы пересказывался правильно, а окраска придавалась совсем другая. Получалось, что курсант военной школы, озабоченный тем, что взрослая дочь белогвардейского офицера-карателя находится на содержании в зажиточной крестьянской семье, где справедливо ее не любят, но законно заставляют работать, просит комсомольскую ячейку помочь белой контре облегчить ей труд, обратить на нее самое душевное внимание. И еще курсант этот просит комсомольскую ячейку быть посредником между ним и "белячкой" Рещиковой.