Философский камень
Шрифт:
В вершинах деревьев возились, прыгали какие-то птички, Стряхивая на землю плотные комки снега, тонкие жилки засохшей хвои. Дятел долбил своим тяжелым носом сухостоину, звонкое эхо прокатывалось по лесу и походило на короткие пулеметные очереди.
Чем помешали проклятому убийце Куцеволову все эти люди, лежащие сейчас здесь в промерзшей глине?
Чем и кому мешают люди, которых то в одном, то в другом конце земли изо дня в день косят безжалостные пулеметные очереди?
Затихает одна война, и тут же в другом месте возникает другая. Война — войне! Но сколько же еще будет пролито крови; пока, как в песне поется:
Слезы туманили зрение, вспоминался тот страшный день…
Трудно было переступить порог родного дома, в котором теперь жили чужие.
Нет, почему чужие? Ведь это они огородили могилу и поставили над нею прочный, как гранит, лиственничный памятник.
Все в доме было, как прежде. И тот же стол, и кровать, и скамейка. Женщина, пеленавшая малыша в зыбке, подвешенной на длинном и гибком березовом «очепе», удивленно взглянула на них. Кто такие? Но страха не было у нее в глазах.
Оказалось, из переселенцев. Псковские. К таежной охотничьей жизни еще не привыкли. Мужики уехали на лесозаготовки. Это понятно. Верный заработок. Не то что удача-неудача на пушном или ореховом промысле.
— Хорошо присматриваете за братской могилой. Спасибо!
— Да ведь как же. В гражданскую, почитай, все наши тоже повоевали. Ну и решили миром о жертвах революции память навечно сберечь. Беляки тут резню учинили. Ни единого человека из здешних в живых не осталось. А мы в их дома, как в свои, поселились. Уважить обязаны.
— Остался житель здешний один. Вот я, поглядите.
И глубоко-глубоко поклонился тогда он той женщине.
…А Васенин не согнулся и не постарел. Только сильнее выбелила у него. виски седина. Пожаловался: иногда донимает бессонница. Оно и неплохо: лишнюю книгу в такие часы прочитаешь. Но утром встанешь — ноги тяжелые. А сердце при каплях Зеленина ничего себе, стучит, стучит еще.
Встретились, по уставу откозыряли друг другу, руки крепко, сверх уставного стиснули, а Людмилу Алексей Платонович в лоб поцеловал.
— Тима, береги ее! Не только человека, это само собой, но и красоту женскую имею в виду. Это ведь от мужчины в первую очередь зависит. Только знаешь ли ты, в чем подлинная женская красота?
Людмила застеснялась, смутилась.
— Алексей Платонович, не надо…
— Потерпи. Это экзамен ему. Видишь, как он голову ломает, не знает, с чего начать, с каких признаков. Какой формы носик или цвет волос… Красота женская, брат мой Тима, в выражении счастья на лице. При любом цвете волос и при любом носике.
Прав оказался Алексей Платонович. Именно в такие часы Люда сияла особой красотой, когда ничто не томило, не угнетало ее.
…Сибирь, сибирская тайга…
Будто тонкая струнка нежно звенела в душе, когда о ней думалось. Нет ничего дороже мест, где прошло твое детство. Но и Дальний Восток тоже стал милой сердцу стороной.
Сами названия эти: Галенки, Липовцы, Раздольное, Амурский залив, Первая речка, Вторая речка, Седьмая верста, Русский остров, бухта Золотой Рог, форты над нею — как все это глубоко свое. И золото осенней листвы, и парная теплота февральских туманов.
Выходы на учения со стрельбами в каменистые сопки, по утрам раскатисто-гулкие.
Привалы на обрывистом, скалистом берегу Тихого океана, когда в источенных прибоем камнях
Первые месяцы командования ротой с необыкновенным ощущением ответственности за каждого человека. Тревожное ожидание утреннего рапорта старшины: прошла ли ночь благополучно?
А ночи случались всякие. Тревоги бывали не только учебные. И не только бойцов Красной Армии касались они: здесь, в пограничных районах, каждый житель готов был вступить в бой в любую минуту.
Было такое. Выпросили у командира стройбата на выходной день мотоцикл. И поехали с Людмилой по над берегом океана. Просто так, прокатиться. Мотор у машины оказался с капризами. Но заехали все-таки далеко. К ночи хлынул ливень, отчаянный, дальневосточный. Дорогу развезло, в скользкой глине мотоцикл бросало из стороны в сторону. Мотор работал с перебоями, а потом и совсем заглох. Машина повалилась набок, и Людмила страшно закричала: подвернулась нога.
Дождь все хлестал и хлестал. Темнота, хоть глаз коли. До казарм оставалось больше десяти километров. А Людмила даже встать не могла, не то, что пешком пойти.
Он попробовал понести ее на руках, но тут же, поскользнувшись, упал. Да-а, брести по вязкой, глинистой дороге и падать, падать беспрестанно — только причинять Людмиле страдания. Она тоже просила: «Пойди, Тима, и вернись с санитарной повозкой».
Оставить Людмилу одну? Под дождем в темноте? Но другого выхода нет. Он отстегнул кобуру с наганом, положил возле нее, сказал нарочито небрежно: «На всякий случай», — и сам зашагал торопливо. На душе у него кошки скребли: «всякие случаи» здесь не редки, а Людмила — плохой стрелок.
Он сумел приехать за нею лишь на рассвете. Дождь перестал. Людмила лежала далеко в стороне от залепленного жидкой грязью мотоцикла. Почему бы это?
В правой руке у нее был зажат вытащенный из кобуры наган. Тимофей покрутил барабан — все до единого патрона израсходованы. Он понимающе улыбнулся, поднимая и укладывая застонавшую Люду в повозку: трусишка, палила в воздух, в темноту.
И замер от испуга. Правый бок Людмилы был залит кровью.
Позже она рассказывала: услышала приглушенные голоса. Говорили на чужом языке, шли от берега к дороге. Чужие? Затаиться бы, авось не заметят, но она окликнула: «Стой! Кто идет?» И в нее выстрелили. Обожгло бок. Тогда она тоже стала стрелять, переползать по полю, меняя позицию, и стрелять. Она не знает, сколько это продолжалось, — сверкали в темноте красные огоньки, и пули тупо ударялись в землю возле нее. Она помнит лишь, что из «тех» кто-то упал, было слышно, как закричал человек, и его потащили к берегу.
Еще позже выяснилось: пограничная охрана сумела перехватить нарушителей в прибрежной полосе океана. Они плыли в шлюпке. Один из них был при последнем издыхании.
— Люда, зачем ты их окликнула? Они же могли тебя убить. Трое матерых бандитов…
— Но ты, Тима, ведь тоже их окликнул бы!
Вот такая она во всем…
Васенин ее похвалил: настоящая жена командира.
Еще Алексей Платонович сказал тогда: «Между прочим, личный пример, Тима, — лучший способ обучения своих солдат. Ты можешь со второго выстрела попасть в десятку из любой винтовки? Трудно требовать от других меткой стрельбы, если сам стреляешь плохо. Как ты на этот счет?»