Философский камень
Шрифт:
А если начало? Тогда невдалеке должна пролегать охотничья тропа, достаточно отчетливая, чтобы летом по ней можно было ехать и без затесей. Теперь же все занесено снегом.
Да и сама тропа, наверно, давно заброшена и заросла мелким мурыжником.
И все-таки надо попробовать ее поискать!
Поглядывая внимательно по сторонам, Тимофей стал приближаться к ельнику. Он знал излюбленное правило таежников: прокладывать тропы по самой кромке бора, на стыке его с ельником или болотом. Сделал несколько сот шагов, и что-то ему подсказало: он стоит на тропе. Может быть, снежный покров здесь вгибался
Он еще вчера принял решение: следовать стоку воды. Ручей вольется в таежную речку, речка — в большую реку, а на большой реке обязательно живут люди. Страшила одна река — Подкаменная Тунгуска. По ее берегу можно пройти сотни километров, не встретив жилья. Но вряд ли так далеко к северу мог уклониться самолет.
Тимофей стоял и думал: в каком направлении течет этот ручей? Настолько ровными представлялись здесь бор и ельник, и так обманчиво искажала близи и дали метель, что, полагаясь только на внутреннее чутье, можно было жестоко ошибиться.
А времени терять нельзя. Да и силы беречь нужно. Болит нога…
Точнее всего ответит, куда он течет, только сам ручей. И Тимофей пошел его разыскивать, кляня ломающиеся под снегом моховые кочки, которыми был усеян ельник.
Как и вчера, он спугнул рябчика. На большую добычу. рассчитывать было трудно, и Тимофей взял его с первой пули. Выстрел всполошил целую стайку, рябчики завидными целями расселись вокруг.
«Дичь сама просится в руки, на, охоту не надо, времени терять», — подумал Тимофей, сбив еще двух птиц и соображая, что в нагане у него остается только четыре патрона. Пусть это пока будет тоже неприкосновенный запас.
Он прицепил убитых рябчиков к поясу, как это делывал мальчишкой, и побрел дальше.
Ему повезло. Ручей кипел наледью, и по ее рубчатым наплывам Тимофей без труда определил, в какую сторону он течет. Идти нужно направо.
Невыносимо терзал голод. Рябчики, болтающиеся на боку, еще больше его разжигали. Но Тимофей приказал себе: сделать привал не раньше наступления полной темноты. Тогда уже все равно ценить время нечего.
Тимофей брел, придерживаясь еле заметных признаков тропы, а там, где они совсем исчезали, заламывал на всякий случай вершинки молодых сосенок. Когда придется идти сюда с людьми, это будет дополнительной метой, все равно как затеей на деревьях.
По самым приблизительным расчетам, до глубоких сумерек Тимофей проделал около двадцати километров. И вышел к неширокой таежной речушке. Сколько придется тащиться по берегу этой речки? Ни единого свежего следа человека ему не встретилось.
Близ устья ручья когда-то стоял охотничий балаган, сооруженный из лиственничного корья. Теперь он обрушился. Сгнила, изломалась кора, но опоры, на которых она держалась, остались. Похоже, что возле балагана лежат под снегом обрубки сухостоин, из каких обычно складывают ночные костры — «нодьи». Лучшего места для привала не сыскать.
Тимофей разгреб, растолкал ногами толстые наметы снега, выворотил из-под них бревна и горько вздохнул. Припасенные здесь давно, они издрябли, пропитались осенними
— Вот как в тайге без топора! — с досадой пробормотал Тимофей. — Полно дров, а согреться нечем.
Он приподнял обломки коры. Под ними оказались сухие пихтовые лапки, по-видимому, постель когда-то ночевавшего здесь охотника. Если пустить в дело опоры, поддерживавшие корье, можно разжечь приличный, хотя и недолгий, костер.
Тимофей повеселел. Ничего, что потом остаток ночи придется просидеть в темноте и на морозе, прислонясь спиной к дереву. Можно положить на снег куски коры, а плечи прикрыть одеялом.
Распределив, как самый отчаянный скупец, свои запасы сухого топлива, Тимофей бережно чиркнул спичкой. Засветился маленький, ласковый, огонек. Красноватое пламя быстро побежало по тонким пихтовым лапкам. И сразу же точно черным пологом отгородилась от костра вся остальная тайга.
Беречь следовало и топливо и время. Пока пылает дружный огонь, нужно успеть просушить портянки, испечь рябчиков — всех сразу, ведь неизвестно, как сложится обстановка потом, и, может быть, даже часок вздремнуть.
Кое-как ощипав и выпотрошив птиц, Тимофей положил их к огню. Ждать, пока нагорит зола, не хватало терпения. Вздернутые на рогулины портянки сохли быстро, источая струйки серого пара. Голым подошвам ног был приятен сухой жар костра.
Тимофей осмотрел перевязку. Сделанная умелыми руками Ткаченко, она не сбилась, не сползла от долгой ходьбы, но основательно пропиталась свежей кровью.
Рана болела. Жгло где-то в самой ее глубине, словно там оставили свои жала десятки пчел.
И все-таки хорошо было посидеть вот так, привалясь спиной к дереву, безвольно расслабив все мускулы, оцепенело наблюдая за веселой игрой багрово-золотых язычков пламени.
Клонило в сон. И Тимофей сам не заметил, как поддался, покорился ему.
26
Очнулся он внезапно, сперва не понимая даже, долго ли спал, и что заставило его открыть глаза.
Костер еще горел достаточно ярко. По-прежнему сеялся с неба мелкий сухой снег и шуршал по обломкам лиственничной коры. Тянуло запахом пригорелого мяса.
Один из рябчиков совсем обуглился сверху. Тимофей выхватил его из огня. Снял с рогулин просохшие портянки, стал обуваться, судорожно позевывая и от холода, стянувшего ему плечи в промокшей от пота шинели, и от непонятной, вдруг охватившей его тревоги. Что-то случилось…
Но все оставалось как будто таким, как было. Разве что один рябчик наполовину сгорел…
Мучимый голодом, Тимофей быстро расправился с его остатками. Подержал на ладони комок снега, обмякшего близ жаркого пламени, и сунул в рот, утоляя возникшую жажду.
И тут он услышал далекие шорохи. Редкие, неровные. Словно бы кто-то осторожно или устало брел по темному лесу. Брел и останавливался. Не эти ли шорохи заставили проснуться? Тимофей не мог уловить точного направления, откуда они доносились. Что бы это могло быть? Зверь? Какой? Шатун-медведь? Зачем ему бродить вблизи костра? Да и следов звериных, кроме диких коз, на пути не попадалось…