Философы Древней Греции

Брамбо Роберт

V. Практические науки

A. Политика

Начнем с причин, а для этого заглянем в труд Аристотеля «Политика». В политической теории, как и в философии природы, Аристотель обнаруживает два традиционных типа взглядов. С одной стороны, существуют формалисты и идеалисты, которые говорят только о формальных и конечных «причинах». Они делают вывод, что, поскольку отдаленная конечная «причина» – оттиск одинакова для всех обществ, различия в политике между обществами нереалистичны, и единственной задачей политической теории становится просвещение всех людей для того, чтобы они начали ясно видеть эту общую для них абстрактную цель³².

В этой точке зрения есть две коренные ошибки. Во-первых, отдаленная «причина» конкретизируется до пригодной для

реализации степени лишь через посредство специфических промежуточных «причин». Например, всемирное братство свободных людей – идеал, приемлемый для большинства народов современного мира, – делается специфическим, когда приближается к реальному воплощению с помощью таких средств, как свободное частное предпринимательство, пролетарская революция, равенство возможностей, распределение потребительских товаров поровну, одна религия для всего мира и т. д.³³ Каждое из этих средств может служить для достижения хорошей и приемлемой цели, но не может совмещаться с остальными, если рассматривается как конкретная социальная цель. Во-вторых, формалисты ошибаются, когда считают, что только формальные и конечные «причины» – идеалы и законы – являются реальными «причинами» общества. Формалист имеет склонность нереалистически основывать все на конституциях, договорах и законах. Он забывает, что устав, написанный на бумаге, – это еще неработающий общественный институт. Предположим, например, что какое-то сообщество людей посчитало свою конституцию (которой оно в высшей степени довольно) самой лучшей и стало экспортировать ее во все другие страны, которые желают достичь такого же уровня промышленного и культурного развития, как у этого сообщества. В результате государства в Соединенных Штатах и, скажем, в Республике Конго на бумаге будут одинаковыми – но лишь на бумаге. Например, те специфические формальные «причины», которые лучше всего действуют при высоком уровне образования, окажутся совершенно не способны обеспечить существование эффективно работающего представительного правительства там, где уровень образования низок. Слабость любой центральной власти, естественная для Древней Греции с ее горными хребтами, вероятнее всего, привела бы к катастрофе на огромных возделанных крестьянами египетских равнинах возле Нила. Договор Афин, скажем, с Персией не произвел бы на Аристотеля хорошего впечатления, если бы этот договор полностью противоречил интересам Персии и ее традиционному влиянию на побережье Малой Азии.

Он предсказал бы, что такое формальное соглашение, не учитывающее материальные «причины» и непригодное для эффективного претворения в жизнь, не сможет стать реальностью. Но Аристотель также знал о противоположной традиции в практической политике и политических дискуссиях и ее тоже критиковал. Политики-реалисты, начиная с абстрактных теоретиков-софистов и кончая практиками, определявшими политическую тактику греческих городов-государств, единогласно считали, что политика – это стремление к власти и выгоде. Для таких политиков утопии были только поэзией, и ничем больше, а ход истории определялся богатством народов, контролем над ресурсами и средствами производства и приходом к власти тех или иных людей. При этом подходе законы, конституции и идеалы не принимались в расчет, так как считались всего лишь условностями, которые умный человек может использовать, чтобы добиться преимущества для себя.

Такие взгляды не удовлетворяли Аристотеля, видимо, по причинам того же рода, что и причины, из-за которых Сократа перестала удовлетворять ионийская наука. Аристотель признавал, что и богатство и сила – необходимые составные части политических союзов. Но, утверждал он, реальные общественные институты и идеи, которые служат каналами для движения богатства и силы, тоже играют определенную роль как «причины». Афинская демократия и сиракузская тирания отличаются друг от друга только этими формальными сторонами общественного устройства – вот как много могут они значить.

Материальные богатство и сила не порождают автоматически ту или иную форму правления, а являются сырьем, из которого может быть (и было) построено много разных видов государства³⁴. Из этого с очевидностью следует, что в политическом споре так же, как в философской дискуссии, последователь Аристотеля чутко реагирует на опасности, которые возникают, если дискуссия ведется на основании неполного анализа. Если один человек видит роль формальных и конечных «причин» и говорит лишь о них, а другой в ответ на это признает действительно значимыми только действенные и материальные «причины», этот спор будет продолжаться бесконечно.

Примером того, какое большое значение имеет этот анализ

в нашей сегодняшней общественной ситуации, является аристотелевская роль Ричарда Маккейна в политических дискуссиях, особенно в дискуссии на симпозиуме ЮНЕСКО в 1953 году. На этом симпозиуме и западные участники, и участники-марксисты восхваляли демократию, но, когда их просили дать определение демократии, западная группа основывала его почти лишь на одних конституционных гарантиях и установленных законом правах, а марксистская излагала свою точку зрения почти только в терминах собственности на средства производства и свободы от формального классового угнетения³⁵.

Женевские дискуссии по разоружению, происходившие за два года до того, как были написаны эти строки, – еще один пример, когда проявилась эта поляризация точек зрения. Советские делегаты, обсуждая всеобщее разоружение, говорили о нем в терминах потенциалов для производства оружия, а представители Запада – в терминах законодательства, позволяющего контролировать уже существующие оружие и базы. Вполне возможно, эта разница подходов частично была вызвана скрытыми мотивами, но играло роль и различие философских подходов к определению того, что такое настоящее разоружение. Эти два представления о разоружении были основаны на альтернативных неполных анализах причинно-следственных связей. Возникавшие в результате разногласия, не будь они правильно поняты, могли бы привести к взаимному недоверию и подозрительности, несмотря на самые лучшие намерения сторон.

Политическая теория у Аристотеля сложнее, поскольку государство, хотя оно явно не единичное живое существо, все же представляет собой что-то близкое к живому организму³⁶. После того как идея начала существовать во времени и пространстве, она старается поддержать свое существование и, похоже, почти совершает действия в целях самосохранения. Государство – воплощение этой тенденции. Общественный институт имеет встроенную в него конечную «причину» – цель, для достижения которой он служит особенно хорошо. Более отдаленная конечная «причина» – благо и свобода людей – важнее, чем встроенная. Простое сохранение какого-либо общественного института может препятствовать осуществлению этой цели, но общественные институты не хотят расставаться с реальностью и цепко держатся за нее. Почти кажется, что они участвуют в желании бессмертия, которое есть у всех природных субстанций³⁷. Государство в системе Аристотеля занимает свое собственное особое место. Оно – не истинный «организм», которым, по мнению Аристотеля, его делал Платон, в чем Аристотель упрекает своего учителя. Но государство и не условность, которая не существует отдельно от граждан, из которых состоит, как сказали бы софисты или Демокрит³⁸. Политическая теория Аристотеля учитывает тот факт, что в политической истории есть и диалектическое развитие, и непредсказуемые изменения.

B. Поэтика

В поэзии и этике так же, как в политической теории, свобода человека делает возможным появление новых вещей – нового вида искусства, новой конституции, нового представления о духовном благородстве человека. Конечная «причина» в этих областях господствует меньше, чем в остальной природе, как ее представлял себе Аристотель, и допускает более чем одно направление, более чем одну форму своего выражения.

Произведения изящных искусств, законы и сам характер человека не являются природными в том строгом смысле этого слова, в котором оно применяется ко всему остальному миру от астрономии до химии. Однако то, что искусственные вещи реальны, придает и им тоже ту четырехмерность, которая понимается и объясняется с помощью «причин».

В 30-х годах XX века в Чикагском университете было сделано открытие, что история литературной критики может быть понята как постоянный перенос центра внимания с одной из четырех «причин» на другую при отсутствии сбалансированной точки зрения, при которой в центре было бы то произведение искусства, которое анализируется.

Критик может, например, сосредоточить свое внимание на выразительности, то есть на авторе как действенной «причине»; на стиле, то есть среде – носителе материальной «причины»; на идее, то есть на истине или сообщении как невоплощенной формальной «причине» (это платоновское представление о них) или на воздействии на аудиторию, то есть риторическом сведении художественного произведения к отдаленной конечной «причине». Объединяет все эти четыре аспекта само произведение.