Филумана

Шатилов Валентин

– Э-эй! – воскликнула я. Но Зиновий уже отпустил Якова, выпрямился.

Не глядя, глухим голосом произнес: – Я помню тебя.

Круто повернулся и зашагал прочь, исподтишка вытирая глаза.

Ярость, боль, гнев, жалость, раскаяние – все переплелось в его душе. Обезоружив, запутав. И не мог Зиновий понять, чего хочет. И не мог противиться тому, чего не хотел…

Яков дрожащими пальцами потрогал кадык, прерывисто, с разочарованием вздохнул и медленно лег назад, в сажу и копоть. Его светлые зелено-голубые

глаза безразлично уставились в небесный свод, куда, чернея, все шли и шли нерассеявшиеся дымы пожарищ.

– Мы должны о нем позаботиться, – с неожиданно просительными интонациями обратилась я к Михаилу. – Ну и что, если отец его был на царовой стороне… – Да, конечно, – кивнул Михаил. – И о нем, и о его роде. Если он говорит, что оба его брага вместе с отцом там, в подполе остались, значит, он последний, кто носит фамилию Окинфов. И родовая княжеская гривна должна перейти ему. Придется еще раз лезть в этот клятый подпол – снимать гривну с тела князя Лексея. И это уж надобно делать мне…

– Михаил! – схватила я его руку.

Но он только вздохнул и пожал плечами.

Я обвела взглядом свою дружину и не нашла в их мыслях никакой поддержки. Они были полностью согласны с Михаилом: забота о княжеской гривне – это прежде всего дело князей. Вот если б здесь не было Михаила… Тогда заботиться о чужой гривне выпало бы мне, княгине. И только если б и меня тут не было – тогда этим должен был заняться самый родовитый из присутствующих лыцаров.

Я едва не застонала от ненависти к этим дурацким средневековым обычаям, предписывающим столь строгие правила. Пришлось подчиниться.

Однако Михаил управился на удивление быстро – даже быстрее, чем я предполагала.

Не успела я и глазом моргнуть, как его голова, а потом и он сам с Окинфовой гривной в руках оказался наверху.

– Она и не на князе была вовсе, – пояснил, отдуваясь, супруг. – На полу лежала – прямо около нижней ступеньки.

Он подошел к неподвижно лежащему Якову, поинтересовался: – Как же так? Почему гривна не на князе была? Тебе надо ответить, Яков.

– Гривна ни на ком не была, – безразлично проговорил последний из Окинфовых.

А я пояснила, озвучив его мысли: – Князь Лексей умер раньше. От раны, полученной в сече. Еще днем, до пожара. Когда начало полыхать, братья, не желая оставлять тело отца на поругание, спустили его в подпол. Гривна была в руках у главного наследника – у Юрия. Видимо, он выронил ее, задыхаясь от угарного газа.

* * *

У входа в лагерь Соборной рати нам повстречался князь Дмоховский со свитой из дружинников. Приветливо улыбнувшись, он поинтересовался: – Что это вы в копоти, будто с вышеградского пожарища?

– Угадали, князь. Мы как раз оттуда, – в ответ улыбнулся Михаил.

– Не с пожарища ли и находки ваши? – вновь спросил князь Иван, указывая своим сухоньким

перстом на свернутый княжеский плащ моего супруга, который несли позади нас четыре дружинника. В плаще – без сил, без мыслей и без желаний – лежал Яков. Безучастный ко всему.

А князь Иван ждал ответа на свой вопрос, по-прежнему осклабясь. Хотя мысли его приняли направление, далекое от приветливости. Сводились они к тому, что Дмоховский пенял себе за нерасторопность: люди-то уже делом занялись – собирают в Вышеграде заслуженную добычу, а он отстал. Так можно и вовсе голу и босу из похода воротиться!

– Не находки, – пояснил Михаил, – А всего только одна находка. Нашли мы младшего сына князя Лексея Окинфова. Ете живым. И даже гривна его родовая рядом отыскалась. Так что не прервется их княжеский род.

Слушая Михаила, Дмоховский все больше мрачнел. Заметя это, мой супруг удивленно поднял брови: – Разве не радостная это новость, что еще один род сохранен, а не ушел в небытие?

– Смотря какой род, – скривя бесцветные губы, проронил Дмоховский и, коротко кивнув, отправился дальше.

– Бедного Якова ждут новые неприятности, – сообщила я мужу. – Князь Иван собирается поднять вопрос о каре роду Окинфовых за участие в паровом ополчении. И сделает это сегодня, пока слишком еще свежи в памяти все события, а раны не затянулись.

– Ну, сегодня-то это вряд ли возможно будет, – возразил Михаил. – Сначала – погребальный костер, потом тризна… А до завтра я переговорю со всеми князьями, особенно с великим князем Петром. Он, кажется, настроен на замирение всех родов.

* * *

Но Дмоховский ждать не был намерен и поднял вопрос о роде князей Окинфовых прямо на тризне.

Вставши с кубком в руке, будто для поминального слова, он вдруг произнес: – Говоря о павших, не забыть бы о живых. Всем нам ведомо, что некоторые князья не присоединились к Великому собору – да будет им вечный стыд карою за трусость! А некоторые князья даже участвовали в царовом ополчении! В глумлении над святым мучеником князем Константином! А потом и на сечу вышли – рубить под стенами вышеградскими нашу рать Христову! Можем ли мы это оставить без наказания, спрашиваю вас, други мои?

Над столами повисло настороженное молчание. Зная князя Ивана как фарисея и догматика, все ждали, что он предложит. После столь славной победы мало кто хотел новой междоусобицы между княжествами.

Я-то понимала, что это – пока, до первой искры, что при столь шаткой и аморфной властной конструкции, как Великий собор, уже совсем скоро князья начнут собирать дружины и против друг друга. Но сейчас, сидя плечом к плечу, они не предполагали такого поворота и надеялись, что теперь-то уж, после нового поражения, нанесенного нечисти, вновь на пятьсот лет воцарится мир и спокойствие.