Финал Секатора
Шрифт:
Нет, сказал я себе. Не сейчас. Погоди ещё немного…
— Я пришёл уничтожить этот мир, — сказал я. — Одним из десятка способов, доступных мне. Не сейчас — через несколько десятилетий.
— Мне нужно было это услышать от тебя. Елизавета мне сказала… Демофонт намекнул. Я не мог поверить, но… Я знаю, что Елизавета вынесла тебе ультиматум. Ты должен был принять решение сегодня. Я пришёл, чтобы ты мне его озвучил. Прими решение — сейчас же.
Как трудно, как сложно принять решение. Убить отца и продолжить путь Секатора — или сохранить
— Мы оба знаем, что ты не сможешь выстрелить, — сказал я. — И знаем, что я не смогу убить тебя. Чёрт возьми, кто такой Демофонт?
— Это старший брат Акаманта, — зачем-то сказал отец. — И я смогу выстрелить — если потребуется, моим пальцем нажмут они.
В тот момент я не понял, что это означало — имя вылетело из головы.
— Кто — они? — спросил я, уже подозревая.
— Иерархи Общества. Я не чувствую пальца на курке, сын мой. Я не чувствую его! Наверное, сейчас пойдёт отчёт до десяти.
Получается, мне предлагается сделать совсем другой выбор.
Не между убийством отца и согласием с волей хозяев этого мира. А между согласием на своё собственное убийство — и продолжением жизни отца.
«Давай, выхвати ствол из руки», — снова сказал голос из-под капюшона за плечом. — «А не получится — не беда, переродишься снова…»
Какой же знакомый звон в ушах. Я слышал его когда-то раньше. Мне кажется, оглянись я назад — позади меня будут знакомые стены верхнего зала Бункера.
Нет. Не хочу туда снова. Пусть туда идёт кто-то другой, а не я.
— Пошёл ты нахер, Верховный Секатор! — рявкнул я.
Звон в ушах прекратился.
— То есть? — спросил отец.
— То есть я принял решение. Я не хочу умирать сейчас. Не хочу снова перерождаться. Я хочу дожить эту жизнь здесь, в этом мире. Пусть даже если эта жизнь станет последней.
— Последняя? Хочешь сказать… Ты не переродишься? А как же другие?
Я покачал головой.
— Я не знаю про других. Это задание я не мог провалить. Есть Бункер… место вне пространства и времени. Туда я возвращался, и один человек говорил мне новое задание. Каждый раз я перерождался в одном из своих новых тел. Если я провалю это задание — я отправлюсь на пенсию.
Правда лилась из меня, словно рвота у отравившегося, злая, горькая правда.
— Сколько жизней ты прожил, сын?
— Сто, сто пятьдесят, двести… Может, двести пятьдесят. Я не помню, сколько. Давно перестал считать.
— Получается… Двадцать тысяч лет…
— Может, и меньше. Десять, может, пятнадцать.
Я заметил, что ствол уже давно не смотрит мне в лицо. Голос над левым плечом снова заговорил: «Правильно, молодец, хорошо сыграл, хорошо отвлёк внимание, теперь самое время…»
Нет, решил я. Я не отвлекал внимание. Я говорил правду. Но ствол отца снова уставился мне в голову.
— Но как я могу тебе верить? Что ты действительно принял решение. Что ты сказал правду? У меня нет навыка чтения мыслей.
— Зато у меня есть, — послышался голос
Это была Елизавета — уже знакомый голос «Хозяйки Медной Горы», оказавшейся бывшей Императрицей Всероссийской, парализовал меня куда сильнее отцовского артефакторного оружия. Жар сработавшего «нулевого навыка» обжёг кожу, но я выстоял. Отец спросил, даже взглянув на неё, продолжая держать меня на прицеле.
— И что, Ваше Величество? Правда?
— Правда, — кивнула она, выйдя из-за спины. — Сейчас — правда. Поменяет ли он решение после? Сие мне неведомо. Тебе решать, ты лучше знаешь своего сына.
— Сына, — рука снова дрогнула. — Могу ли я называть его сыном? Чудовище… десять тысяч лет. Демон!
Елизавета прошла уже второй раз вокруг нас. Она шагала босиком, по сочной траве, папоротникам и мхам. Промолчала, и ответил я:
— Ты смело можешь называть сыном. Моя личность формируется не только памятью моих прошлых жизней. Не только казнёнными мирами, которые я покинул. Во мне твоя кровь, во мне твоё воспитание, твои наследственные черты характера.
— Но тот мой сын… Он мёртв!
— Нет, он просто стал частью моей личности. Влился в неё, поделился воспоминаниями в первые дни. И знаешь что — я бы пришёл совсем в другое время, если бы ему не было так больно тогда, в день отчисления. Я не виню, отец, но ты ведь бросил нас с матерью, бросил ради службы, при этом требовал с меня закончить учёбу. И он ждал тебя, скучал по тебе.
— Прекрати, — отец поморщился. — Ты не знаешь, чего мне это стоило.
— Я догадываюсь, поэтому и не буду винить. Это был тяжёлый выбор. Но двадцать восьмого февраля выбор у твоего сына — того твоего сына — был невеликий — или сойти с ума, или наложить на себя руки. Его загнали в угол. Я спас его, спас его жизнь и будущее.
Возможно, что-то из этого я преувеличил. Возможно, мой реципиент и мог выжить тогда. Но опыт и понимание ситуации позволило мне быть честным — хотя бы с самим собой.
Ствол отцовского пистолета уже не смотрел мне в лицо. Отец медленно опустился на корточки, снял кепку, вытер пот с лица.
— Мой сын был упёртым балбесом. Возможно, иногда лентяем, иногда — слабаком. Но упёртым. С принципами. Если в тебе осталась хоть капля его личности…
— То я не изменю решение, ты хотел сказать? Да. И не только поэтому. Чёрт, да почему я должен что-то доказывать!
— Твой выбор был принят под дулом пистолета, — отец покачал головой.
— К тому же у меня был десяток случаев обезоружить тебя. А у тебя — и у тех, кто за нами следил издалека — десяток случаев пристрелить меня. Но мы живы. Потому что мы отец и сын.
Отец поднялся, подошёл и коротко обнял меня, похлопал по спине. Послышался смешок Елизаветы Петровны за спиной:
— Именно такого завершения диалога мы все и ждали. Могу вас уверить — выбор будет зафиксирован, господа Циммеры. Десятком свидетелей. Думаю, вы притомились стоять на ногах — позвольте небольшой подарок.