Финикийский корабль
Шрифт:
— О священные змеи, не троньте меня! Вот я принесла вам чашку молока.
Я не сделала ничего дурного, пропустите меня в храм!
Скрипнула дверь. Кто-то сердито спросил:
— Что тебе нужно? Зачем тревожишь меня так поздно?
— Я целый день работала на поле и освободилась только сейчас. Протяни мне руку милосердия и разреши мне произнести молитвы всемогущему Ваалу-Хаммону.
— Ну, хорошо, хорошо, дочь моя! А ты не забыла принести положенное даяние в пользу храма? Не скупись, не жалей даров на богоугодное дело.
— Я принесла двух белых голубей, четыре рыбки и сноп пшеничных колосьев.
— Скупы стали люди, — хрипел жрец. —
— Шесть лет назад в этот день я потеряла сына. Он с другими мальчиками играл на морском берегу. Подъехали лодки, в них сидели злые люди. Они схватили детей и увезли их в море. Только двое из игравших на берегу прибежали домой и рассказали про кражу детей… Тогда моему сыну было десять лет…
— Стань здесь на колени, — ответил жрец, — закрой глаза, протяни могучему богу руки и молись.
Нежный голос запел песню, в которой чувствовалось глубокое горе:
Верни мне сына, моего прекрасного сына!Он был похож на жемчужину в раковине.Он был мое сердце,И сердце мое вынули у меня.Верни мне сына, моего прекрасного сына!И месяц и солнце по очереди светят на землю.Они освещают и днем и ночью мою грустную жизнь.Все для меня померкло с потерей сына,И в сердце моем и пламя и ад.Верни мне сына, моего прекрасного сына!Неужели он убит и не видит больше и не слышит?Лгут они, лгут! Не умер он, а скитается по свету.Кто скажет мне, несчастной, где мой прекрасный сын?Я обернусь белой голубкой и полечу к нему. [40]40
Эта песня поется женщинами на берегах Сирии. (См. Кундурушкин. «Сирийские рассказы».)
Этот голос походил на голос моей матери, песня говорила о том же горе, которым страдала теперь Ам-Лайли. Невольные вздохи стали вырываться из моей груди. Я не мог больше удержаться, стал сильнее всхлипывать и наконец громко зарыдал.
Голоса затихли, раздался шепот:
— Ты слышишь? Даже сердитый бог Ваал-Хаммон не выдержал и сам заплакал.
Потом раздались крики и топот ног.
Я поспешил выбраться из каменного бога и вышел на ступеньки храма.
Женщина с криком бросилась ко мне:
— Вот он, мой Харух, мой маленький Харух! Ваал услышал мои молитвы и вернул мне сына!
Она подбежала ко мне, схватила меня за руку и стала всматриваться в мое лицо:
— Те же кудри, те же глаза! Но где родинка на щеке? Кто ты?
Я все еще продолжал
— О добрая женщина! Мне стало жаль тебя — я тоже оторван от матери разбойниками моря. Поэтому я вышел к тебе. Прошу тебя, не плачь! Ты еще найдешь твоего сына! Но ты не моя мать. У нее другое лицо и на щеке синие черточки.
Медленно приблизился старый жрец в высоком колпаке.
— Этот мальчик послан тебе самим богом Ваалом, — сказал он. — Это твой сын. Великое чудо случилось в этом храме.
— Но мой сын похищен шесть лет назад — значит, он должен быть гораздо старше этого мальчика.
— Глупости ты говоришь, неразумная женщина! Бог Хаммон похитил его и держал на облаках. Это время пролетело, как один вздох, и твой сын не мог измениться. Это говорю я, кохен [41] Эшмуназар, а кохены никогда не ошибаются.
41
Кохен — жрец, священник.
Говори, мальчик, ведь тебя зовут Харух?
Я раздумывал, что мне ответить, так как вся моя забота была спасти товарищей на корабле.
— Не знаю, — ответил я. — Я несу записку от Софэра, лекаря из Вавилона. Он мне сказал: «Ты пойдешь в город к мудрому хохому Сунханиафону и отдашь ему мое письмо с приветом». Я спросил Софэра: «А где живет этот мудрец?» Софэр-рафа ответил: «Не беспокойся. В Карфагене всякий проведет тебя к нему».
— Разумеется! — воскликнул кохен. — Кто же не знает Сунханиафона, мудрейшего из мудрейших? Он понимает язык птиц и читает по звездам судьбу человека.
— Но как же мне найти его?
— Мы передадим письмо. А сейчас мы должны созвать народ и рассказать ему о великом чуде, как мальчик в один день перенесся по воздуху из далекого Вавилона в Карфаген…
— Но я никогда не был в Вавилоне! — опять прервал я старика. — Это мой учитель Софэр прибыл из Вавилона.
— Молчи, если тебя не спрашивают! Старшие лучше тебя понимают. Как зовут тебя?
— Элисар.
— Я ведь сказал уже тебе, что твое имя отныне будет Харух.
Жрец подошел к дереву и потряс его. Зазвенели бронзовые колокольчики в виде голубей, висевшие на ветвях. Из храма вышли два заспанных чернокожих раба.
— Бали и Мхенд, принесите сюда носилки, сейчас мы пойдем к правителю города.
Эмашторет с удивлением отшатнулась от меня:
— Мальчик, неужели ты будешь говорить не правду, что прилетел из Вавилона? Ведь это ложь!
— Что ты здесь путаешься! — закричал на нее жрец. — О неразумная, беспокойная женщина! Я сам своими глазами видел, как по небу летела золотая колесница, запряженная огненными конями, и спустилась здесь в саду, опалив листья деревьев. Из колесницы вышел этот мальчик с письмом в руке. Я сам это видел, кохен Эшмуназар, а кохены никогда не ошибаются…
Чернокожие подошли с носилками, разукрашенными бахромой и бубенчиками, и опустили их на землю. Жрец Эшмуназар приказал мне лечь на эти носилки. Мне было стыдно перед женщиной, похожей на мою мать. Она стояла в стороне, прижав руки к груди. Вероятно, она считала меня постыдным лгуном. Но я был не виновен! Мне нужно было только поскорее увидеть мудрого Сунханиафона.
Чернокожие подняли носилки и пошли по дорожке сада. Впереди шел раб с шестом, на конце которого был подвешен на цепочке горящий светильник, позади — два музыканта. Один свистел на флейте, другой ударял в бубен.