Финт
Шрифт:
– Говорит, она, видать, сиганула с моста в Патни, – всхлипнула Энни. – Небось залетела.
Финт снова пришибленно вздохнул. Так с ними обычно и бывает, забрюхатели – пиши пропало, подумал он про себя: эти девчонки из далеких мест со странными названиями вроде Беркхамстед или Аксбридж, они приезжают в Лондон в надежде, что здесь жить получше, чем среди деревенщин неотесанных. Но стоит им тут оказаться, и город сжирает их самыми разными способами – и выплевывает, чаще всего в Темзу.
А это, сказать по правде, участь незавидная – ведь то, что в реке, называешь «водой» только потому, что для грязи она слишком текучая. Когда трупы всплывают наконец на поверхность, нищие старики-лодочники и грузчики вылавливают их багром и тащат к коронеру
Энни все еще всхлипывала; щедро сдабривая слова соплями, она простонала:
– Жалость-то какая! У них у всех длинные белокурые волосы. У всех деревенских длинные белокурые волосы, и они, это, ну, в общем, все невинные девушки.
– Я тоже когда-то была невинной девушкой, – перебила Джули-Грязнуля. – А толку? Потом-то я поняла, чего не так делаю, – и добавила: – Но я родилась туточки, на улице, знала, чего ждать. А у этих бедных простушек нет ни шанса, когда первый же добряк-джентльмен напоит их допьяна.
Энни-за-Полпенни снова всхлипнула.
– Один такой джент как-то попытался напоить меня допьяна, да только у него деньга закончилась, а чего при нем оставалось, я прихватила, когда он задрых. Таких шикарных часов с цепочкой мне в жизни не перепадало. Но эти бедолажечки, они ж не то что мы, они не здесь родились – и ни шиша не смыслят.
Ее слова напомнили Финту про Чарли. А затем мысли его обратились к Солу и к тому, что старик уже озвучил раньше. И Финт произнес, скорее в пространство, нежели обращаясь к кому бы то ни было:
– С тошерством надо завязывать…
Голос его прервался. Сейчас он говорил сам с собою, и только. «А чем еще я мог бы заняться? – размышлял Финт. – В конце концов, всяк должен работать, кушать-то всем надо, хочешь жить – умей вертеться!»
А та улыбка на лице Дедули; что он такого увидел, что улыбнулся напоследок? Госпожу он увидел. Любой тошер знает кого-нибудь, кому якобы посчастливилось увидеть Крысиную Королеву; никто не видел ее своими глазами, но все равно любой вам расскажет, как она выглядит. Она высокая, в сверкающем таком платье, вроде шелка; у нее красивые голубые глаза, вокруг нее вроде как зыбкий туман клубится, а если скосишь глаза вниз, так у нее на туфлях крысы сидят. Говорят, если посмотреть на ее ступни, увидишь крысиные когти. Про себя Финт знал, что никогда не отважится взглянуть: а вдруг и правда когти? Или, что еще хуже, а вдруг – нет?
Все эти крысы сидят, с тебя глаз не спускают – и на нее оглядываются. Может статься – Финт не знал доподлинно, – стоит ей слово сказать, и, если ты был плохим тошером, она на тебя крыс натравит. А если ты был очень, очень хорошим тошером, она тебе улыбнется, поцелует в губы (кое-кто уверял, что поцелуй – это только начало!). И с этого самого дня такому тошеру всегда будет сопутствовать удача.
Финт снова вспомнил о несчастных девушках, которые топятся в Темзе. Многие и впрямь ребеночка ждали; а поскольку барометр Финтовой души всегда склонялся к отметке «ясно», в эту сторону он предпочел не думать. Вообще говоря, он всегда пытался сохранять дистанцию между собою и горем; кроме того, у него же срочное дело есть.
Ну да не настолько срочное, чтобы не поднять кружку и не заорать:
– За Дедулю, куда бы уж там его черти ни занесли!
Все собравшиеся эхом подхватили тост – зная их, можно было с легкостью предположить, что в уповании на новую порцию бесплатной выпивки. Но все остались
– Ребята, послушайте-ка меня. В ночь большой грозы кто-то попытался убить девушку – видать, одну из тех невинных бедняжек, про которых вы только что рассказывали, – только ей удалось сбежать, а я ее вроде как нашел и о ней позаботились. – Финт запнулся: стена молчания воздвиглась перед ним, – и заговорил снова, теряя надежду: – У нее золотые волосы… ее избили, а я хочу узнать почему. Я хочу душу вытрясти из тех молодчиков, кто это сделал, – вы уж помогите мне.
На этом месте Финту выдали роскошный образчик уличного театра, почти без слов, зато в трех действиях, где первое – это: «Я ничо не знаю», второе: «Я ничо не видел», и, наконец, доброе старое: «Я ваще ничо не делал»; и на бис, совершенно забесплатно, проверенный временем старый бородатый анекдот: «Меня там ваще не было».
Финт ожидал чего-то подобного даже от случайных приятелей. Ничего личного; просто никто не любит лишних вопросов, а то, чего доброго, в один прекрасный день вопросы начнут задавать про тебя. Но для Финта это было делом великой важности, так что он щелкнул пальцами, подавая Онану сигнал порычать немного – такой звук ожидаешь услышать не от средних размеров пса, но от какого-нибудь чудища, выплывающего из морских глубин, с вероятностью голодного. Было в утробном рокоте нечто неприятно-урчащее – и конца-края ему не предвиделось. А тут и Финт вступил, и голос его звучал столь же ровно, сколь урчание – перекатисто:
– Послушайте меня, а? Это я, Финт – так? – ваш приятель Финт. Это была девушка с золотыми волосами – а лицо у нее аж почернело от синяков!
Во всех глазах отразилась паника, словно все решили, Финт умом тронулся. Но тут крупные, округлые черты Джули-Грязнули начали неуловимо меняться, как будто она пыталась совладать с чем-то для нее непривычным, например с мыслью.
Мыслями она была, прямо скажем, небогата; чтобы рассмотреть их все, вам бы, пожалуй, понадобился микроскоп – Финт однажды видал такую штуковину в балагане. Балаганные представления везде пользовались популярностью, и на одном таком давали посмотреть в удивительный аппарат. Глядишь в стакан с водой, и чуть глаза попривыкнут, начинаешь различать в воде крохотных вертких тварей, они плавают вверх-вниз, вертятся волчком, отплясывают джигу и так резвятся, что хозяин балагана все приговаривал: сами видите, какая хорошая в Темзе вода, раз в ней уживается столько крохотных развеселых малявок.
Примерно так Финту представлялся Джулин разум: по большей части пустота, но изредка возникает какое-то шевеление.
– Ну же, Джули, – ободрил он.
Джули оглянулась на остальных; те усердно отводили глаза. Финт отчасти понимал, в чем дело. Кому охота засветиться как болтуну, который трезвонит обо всем, что видел, – а то, чего доброго, окажется, что о некоторых вещах распространяться не след, ведь тут и там ходят люди похуже, чем тошеры и мусорщики, – у таких всегда наготове заточка или опасная бритва, а в глазах – ни искры жалости.
Но вот во взгляде Джули-Грязнули засветилась непривычная для нее решимость. Золотыми волосами она похвастаться не могла – собственно, никакими не могла особо похвастаться; те жалкие лохмушки, что еще остались, слиплись от грязи и закручивались в нелепые завитки. Она потеребила такой «локон», вызывающе зыркнула на остальных и проговорила:
– Я тут побиралась на Мэлле за день до грозы, глядь – катится мимо шикарная карета с открытой дверцей, а эта девочка как выпрыгнет, и ну бежать вниз по улице, точно на ней одежка горит, так? А два типчика скок наружу, вот и припустили за ней, как в жопу ужаленные, с дороги всех растолкали, будто так и надо. – Джули-Грязнуля умолкла и пожала плечами: дескать, это все. Остальные праздно озирались по сторонам, намеренно не глядя на нее и словно давая понять, что уж они-то к этой малахольной, опасно болтливой особе вообще никакого отношения не имеют.