Фиолетовые лебеди

Сорокин Владимир Георгиевич

Кружка помогла: старец что-то напевал в своей глухой пещере. Это был какой-то совсем простой мотивчик, знакомый с детства. Саша заткнул свободное ухо, чтобы не слышать жужжание чертова кондиционера, весь замер, насторожился. И услышал:

Я тут сидел и горько плакал,

Что мало ел и много какал.

Других слов не было. Старец повторял один куплет. А потом и вовсе замолчал.

Дурацкая детская песенка подействовала на Сашу, словно укус невидимого насекомого, могучего

и доброго, как лохматая ночная бабочка. Он оцепенел, но как-то по-хорошему. Внутри стало спокойно и уютно. Никуда уже не надо было спешить. Он вдруг с удовольствием вспомнил свой логопедический детский сад и своего дружка, кучерявого большеглазого Марика, придумавшего, сидя на горшке, стихотворение:

пук-пук-пук

вонюк-вонюк-вонюк.

Марик был хороший, веселый, говорил без умолку, хоть и заикался, как и большинство детей в саду. Отец Марика подарил сыну на день рождения альбом американских марок, шестнадцать из которых Марик отдал Саше. А стишок Марика неожиданным и удивительным образом разошелся по детскому саду, его с удовольствием повторяли не только заикающиеся, картавящие и шепелявившие дети, нянечки и пьянчуга сторож, но и воспитательницы, а веселая музраб сочинила фокстрот «Пук-пук», и даже мама Саши, женщина интеллигентная, строгая и малоразговорчивая, стала говорить, когда у Саши что-то не получалось: «Ну вот тебе пук-пук, вот тебе и вонюк-вонюк».

Саша тюкнул кружкой в стену. И понял, что ждать больше нечего. Оглянулся, нажал кнопку в стене.

Куб дрогнул и поплыл вниз. Доплыл до земли. В кубе погас свет.

Саша оказался в темноте. С кружкой в руке вышел из куба на землю. И увидел, что, оказывается, уже наступила ночь. Машина перестала гудеть. В кабине горел свет. Было видно солдата. Но свет быстро погас и там.

Саша попытался оглядеться в кромешной южной темноте. Было и тепло, и прохладно. В кустах пели цикады. Слышался шорох прибоя. Луна вышла из-за единственного облака и осветила все вокруг: скалу, машину. И спящих вповалку на земле людей.

Саша подошел к ним.

Генерал лежал навзничь, раскинув руки и ноги, и громко, равномерно храпел. На его левой ноге лежала голова пузатого: тот храпел шумно, бормоча и хлюпая губами, луна посверкивала в иконке на его животе. На правой генеральской ноге покоилась голова белоусого: он спал, тонко и жалобно постанывая и периодически вздрагивая телом. Рядом спал Евгений: его ноги крепко обнимал во сне, хрипя и присвистывая носом, козлобородый. Здесь же лежал, скорчившись и прижавшись щекой к бедру Евгения, человек из СРИ. Рядом, подложив под голову генеральскую ладонь и запрокинув ноги в жокейских сапогах на подрагивающую во сне задницу белоусого, раскинулся мужчина с суровым лицом. Рыжекудрая дама как на подушке спала на ягодицах козлобородого. Поодаль вповалку спали нацгвардейцы, капитан и адъютант генерала.

Игумен спал сидя, привалившись спиной к скале. Освещенное луною лицо его было мертвенно-бледным.

«Почему он был так пассивен? — подумал Саша. — Ничего не говорил, стоял столбом. Стоял, стоял… Как Столпник…»

Саше вдруг показалось, что игумен мертв. Бросив кружку на землю,

он подошел к нему. Наклонился. Лицо настоятеля светилось бледно-серым. От него повеяло холодом. Складки лица кожи ожили, задвигались, словно чешуя, стали наползать одна на другую, прикрытые веки просели в глазницы, провалились на дно, на дны на дни двух темных черных дёрных колодцев холодцев воротцев рот урод наоборот с шипением раскрылся разломился развалился рыхлою могилою земляною силою:

— СПАТЬ ПАСТЬ!

* * *

Саша глаза открыл, закрыл, снова открыл, шумно и бессильно выдохнув.

Потолок белого пластика, стены светлого дерева. Окна ромбовидные. Небо раннее. Море матовое.

Предрассветное.

Аля почувствовала, что он проснулся, придвинулась, прижимаясь теплым телом:

— Уже? Или не спится?

— Аа-а-а-а… — Саша снова выдохнул, вскинул руки к потолку.

— Ранний заплыв?

— О, нет.

— Тяжелые сны?

— О, да.

— И всегда после морского черта?

— О, да.

— Традиция?

— О, нет.

— Фатум?

— О, да-а-а-а-а… — зевнул он.

— Но он был таким вку-у-у-усным… — она ответно зазевала в Сашино ухо, оплетая руками под простыней.

— Мне… такое снилось… — Саша потянулся, руки сами поползли под съехавшую подушку.

— Морской черт и кок опять виноваты! За борт обоих! Скормить муренам!

Он усмехнулся сонно:

— Теперь у нас все сахарное… весь уран…

— Планета? — Аля забрала мочку его во влажные губы.

— Нет, просто уран. Весь государственный уран стал рафинадом. Да! Женя приснился. Женя!

Слабый смех проснулся в Сашиной груди.

— Ты даже в отпуске с ним не расстаешься.

— Женя! И я поехал вместо него наверх… и стоял на коленях…

— На ковре? Перед дядей Вовой?

— Перед пещерой.

— Какой?

— Горной…

— Надеюсь, в пещере была я? Голая? Спасаясь от Минотавра?

— Ка-а-а-анешно!

Саша расхохотался, изнемогая. Алина рука под шелковым покрывалом нашла его теплый сонный жезл, взяла, мягко сжала:

— Сэр, почему вы меня никогда не берете на рассвете?

— Рыбка, я же соня… садовая…

Он тянулся на светло-зеленой простыне, выгибая спину, запрокидывая голову.

Рука сжимала жезл. И разжимала. Сжимала. Разжимала.

— По-чему? По-чему?

— Ну…

— По-че-му? — зубы мочку взяли.

Жезл ожил.

— Ну… why not, honey?

Загорелые руки ее сдернули покрывало. Занесла над ним бронзовое колено, сбрасывая лавину черных волос за спину:

— Чихнуть хотела нимфа, но наступила на скорпиона! Итака!

Саша руки на зеленом раскинул бессильно, прикрыл веки.

— Скорпио, одари нимфу белым ядом своим!

С осторожной уверенностью села на жезл. Тряхнула головой, обрушила лавину волос на поверженного:

— Ааааа… как это хорошо делать утром!

Волосы соленые.

Всегда теплые бедра.

Всегда острые соски.

Всегда умелые губы.

Волна тела накатила.

Саша обнял руками, прижал к себе. Выдохнула ему в шею со влажным стоном:

— Люблююююю…

Он открыл глаза.