Флаг миноносца
Шрифт:
— Счастливого плавания, комиссар!
ГЛАВА VIII
ПРЕДГОРЬЯ
1. КАШТАНОВАЯ РОЩА
Фронт остановился. Пришло, наконец, время, когда можно было осмотреться или, как говорили в больших штабах, «подвести итоги». После месяца непрерывных боев
Моряки уже успели испробовать «прелести горной войны». Они прошли от Майкопа до Шаумяна, огрызаясь залпами и снова двигаясь дальше на юго-запад. Здесь уже нельзя было маневрировать, неожиданно появляясь на фланге у врага, уходить степными дорогами, закрывшись облаком пыли, как дымовой завесой. Особенно тяжело приходилось зенитчикам. Самолёты беспрерывно летали над узкими шоссе, и стоило только образоваться пробке, как начиналась бомбёжка. Теперь не было покоя и ночью. Осветительные ракеты, сброшенные на парашютах, позволяли немецкой авиации вести прицельное бомбометание по ущельям и дорогам, где находились наши войска.
И все-таки фронт остановился. Несмотря на старания гитлеровских генералов продолжать движение вперёд, наметилась ещё зыбкая пока линия, идущая по горам и руслам рек, через которую не прорвалась ни одна немецкая часть. Эта линия твердела, покрываясь укреплениями, как твердеет поток жидкой стали, выпущенной из мартеновской печи. В оборонительных боях и ночных атаках, под вой пикирующих бомбардировщиков, под музыку кирки и пилы складывался Закавказский фронт.
Для большинства командиров и бойцов это было долгожданное время окончания отступления, но кое-кто смотрел на положение дел куда мрачнее. Войска, входившие в Закавказский фронт, были окружены с трех сторон. С севера — от Новороссийска, захваченного врагом, до горных перевалов Главного Кавказского хребта, откуда спускались дороги к морю на Сочи и Сухуми, стояли немецкие дивизии. С юго-запада и юга было море. Оставалось пространство на востоке — единственный путь к Каспию, путь, связывающий войска фронта со всей страной.
«Стоит немцам прорваться с гор на побережье, и весь фронт окажется в мешке, — рассуждали пессимисты, — а это, несомненно, случится, как только немцы возьмут Сталинград и бросят побольше войск на Кавказ». Впрочем, противник и так не скупился на людские и материальные резервы для своего Кавказского фронта. Слово «нефть» повторялось тысячи раз в речах Геббельса и в приказах Гитлера. Свежие горно-стрелковые части, новые соединения авиации и танков были брошены на Кавказ.
— Положение войск Закфронта представляется весьма затруднительным, — говорил майор Будаков. И если вокруг были люди, в чьих дружеских чувствах он не сомневался, майор добавлял: — С военной точки зрения было бы целесообразнее начать эвакуацию фронта на восток теперь же, до начала нового немецкого наступления. А оно не замедлит. Можете не сомневаться!
В отсутствии Яновского Будаков чувствовал себя куда свободнее. Он считал себя незаурядным артиллеристом
— Недели Закфронта сочтены, — сказал он однажды в «кают-компании», оборудованной под деревьями Каштановой рощи, — и если Северная группа сумеет пробиться на восток, то мы вместе со всей Приморской группой окажемся сброшенными в Чёрное море, откуда ведёт начало наш славный дивизион. Надо, товарищи, смотреть правде в глаза.
В ответ на эти слова тихий начальник боепитания Ропак, никогда не возражавший старшим по званию, возмутился:
— Что вы говорите, товарищ майор? Значит, вся героическая борьба в степи — бесполезная, бесцельная… — От волнения он не мог подобрать нужного слова. — А защита Ростова? А хотя бы тот путь, который проделали мы с Земсковым в тылу у немцев? А бой на переправах через Кубань? Вы просто не знаете цену нашим людям!
Начальник штаба резко оборвал его:
— Ваше дело — техника, товарищ инженер-капитан! — Потом он добавил уже другим тоном: — Мне ясно, что боев на побережье не миновать, но, конечно, мы будем сопротивляться. Не поймите меня неправильно.
Примерно то же говорил Лавриненко, но только другими словами:
— Скоро, морячки, будет вам море, по какому так скучаете. Ты, Писарчук, плавал на кораблях?
В разговор вмешался проходивший мимо Клычков:
— Корабли ходют, а навоз в проруби плавает, все равно как ты, гнида! Чего человека смущаешь? — свою реплику он заключил нелестным упоминанием бога и родственников Лавриненко, на что тот, по своему обычаю, ответил:
— При чем бог, когда сам дурак, не понимаешь, что говорю. Будем воевать — а там поглядим. Пожалуй, ложки много подешевеют…
— Какие ложки? — спросил Писарчук. Он был тугодум, но не любил, когда оставались неясности.
— Обнаковенные ложки. Тебя, к примеру, убьют, ложка останется.
Клычков сплюнул сквозь зубы и пошёл вразвалку по дорожке, уже проторённой бойцами среди густой травы, а Лавриненко захихикал, показывая мелкие жёлтые зубы.
Старшина батареи ПВО — ПТО Горлопаев, превратившийся в старшину взвода, хоть такая должность и не была предусмотрена, не принял участия в разговоре. Горлопаев был занят тяжёлой работой. Перед ним лежал на снарядных ящиках кусок сравнительно чистой обёрточной бумаги, на которой следовало выписать материальные потери батареи за период степных боев. Он выводил корявые строчки, старательно припоминая все имущество батареи, и иногда, не подымая глаз, бросал вопрос:
— Тютькин! В тебя котелок сохранный? Гришин! Ты где подел запасной скат?
Из-за кустов вышел младший лейтенант Сомин. Белкин подал команду «Смирно!» Он был теперь командиром первого орудия и так же, как сам командир дивизиона, считал, что боевая обстановка не исключает подтянутости и дисциплины. Сомин, к стыду своему, не раз пренебрегал уставными требованиями. Теперь он с гордостью смотрел на Белкина: «Что ни говори — мой ученик!»
Горлопаев нехотя встал:
— Докладаю вам, товарищ командир взвода, боевые потери.
Сомин взял протянутую бумагу и начал читать, с трудом разбирая сочинение Горлопаева:
— «Шинелей рядового состава — тринадцать, поясных ремней — одиннадцать, телогрейка ватная — одна, прибор, что чистить винтовку, — восемь, скат запасной — один, портянок — шестнадцать пар, пилоток — одна». «Это — моя. Понятно! — Сомин вспомнил подсолнечное поле. — Как мало прошло с тех пор, а все мы стали другими», — подумал он.
— Постой, постой! Что ты тут написал: «ложка — одна, пушка — одна…»