Флавиан. Восхождение
Шрифт:
Мне приходилось уже многократно слышать греческое «византийское» церковное пение, причем в исполнении лучших афонских монашеских хоров; Ватопедского «живьем» и Симонапетровского на аудиодиске, не считая богослужений, на которых мы успели побывать в других греческих обителях. Это пение прекрасно.
В эпоху моей юности, в период увлечения такими коллективами, как Deep purple, Led Zeppelin и Rainbow, я понял простую вещь. Хорошая песня та, которую ты можешь слушать и получать эстетическое удовольствие, даже не зная языка поющего и не вникая в смысл текста. Сама музыка и эмоции вокалиста либо цепляют тебя за
Впоследствии, когда вместо хард-рока, джаза и симфонической классики я начал слушать церковное пение и собирать записи понравившихся мне хоров, я обнаружил, что и здесь работает тот же принцип.
Оказалось, что мне легче молиться под пение греков или даже православных арабов из Иорданской церкви, хотя я не разбирал там ни единого слова, чем под пение высокопрофессиональных отечественных церковных певчих с их разлюли-малинистым бортнянско-ведельским репертуаром.
Правда, самыми любимыми записями были у меня подаренные Флавианом на кассетах, начала восьмидесятых годов, записи будничных служб Псково-Печорского и еще некоторых других русских монастырей. Такой искренней молитвенности малоискусных в «партесе» монахов-певчих я не слышал больше нигде и никогда.
И вот сейчас, стоя в углу в грубо сделанной стасидии Преображенского храма на вершине Святой горы, я вдруг снова услышал те непередаваемые искренние молитвенные интонации, зазвучавшие в «деревенском» пении простых греческих паломников. Словами этого не передать. Этого можно только сподобиться.
Мне повезло, я сподобился. Слава Богу! Помолившись с полчаса, греки собрали свои пожитки и, неуклюже раскланявшись на прощанье с нами, остающимися, покинули храм. Молиться начали немцы. Теперь я уже точно знал, что это немцы, поскольку их молитва шла на знакомом всему миру немецком языке.
Немцы были пожилые, высокие, подтянуто-спортивные, ухоженные, но без раздражающей холености. Их было трое. Верующие немецкие христиане прошедшей ночью без показухи, естественным движением души, показали нам, что такое христианство в действии, уступив обессиленным русским свое место в непродуваемом пространстве нагретого дыханием спящих храма.
Вероятно, о таких христианах говорил Христос в притче о Страшном суде: «Придите ко Мне возлюбленнии! Ибо, когда Я вошел к вам изможденным и обессиленным, вы уступили Мне свое место для отдыха...» Извиняюсь, наверное, я не совсем точно процитировал.
Немцы молились минут пятнадцать, затем деликатно отошли к западной стене храма и заняли там места в стасидиях, уступая нам пространство для молитвы.
Флавиан надел епитрахиль, по традиции всех афонских храмов висящую на «царских вратах», вторая епитрахиль для отца Димитрия нашлась на гвоздике в алтаре, взятое с собою кадило даже не пришлось доставать из сумки, так как в алтаре нашлось «местное», уголь и ладан, правда, использовали наши.
Никогда не думал, что придется алтарничать в таком месте, но пути Промысла Божьего непостижимы. И я, и Игорь, и Владимир оказались «поющими». Так что молебен, а за ним и панихиду, мы отслужили вполне чинно и благолепно по форме. Про молитвенность же нашей службы лучше не буду рассказывать, это интимное, словами все равно не передать. На «Со святыми упокой» слезы показались даже у не знающих ни русского, ни церковнославянского языков немцев. Хорошо помолились —
ГЛАВА 29. Восхождение. Метаморфоза. Orthodox
Наша общая молитва в храме Преображения на вершине Святой горы словно поставила точку над «i» в некоем духовном процессе, невидимо совершавшемся нами и с нами в течение всего нашего восхождения на Афон.
Я не знаю, как это объяснить, но я очень ясно ощутил, что я, пропевший последнее «аминь» и пошедший в алтарь вешать на гвоздик простенькое закопченное кадило, был уже не тот я, что разжигал это же кадило час назад перед начальным батюшкиным возгласом «Благословен Бог наш!..».
И уж тем более не тот, что сошел вчера с парома на пристань Святой Анны и начал восхождение по усыпанным мулашечьим навозом бетонным ступеням.
Что-то произошло во мне, что-то изменилось, точнее будет сказать — преобразилось!
Наверное, за этим и привел меня сюда Господь, наверное, потребность в этом и гнала меня вчера по камням в темноте все выше и выше, пока не привела сюда, в этот маленький, совсем ничем не примечательный бедный храмик.
Кроме того, что он стоит на вершине Святой горы, кроме того, что он венчает собой удел Пречистой Божией Матери, кроме того, что ему уготована особая роль перед кончиной мира, кроме того, что именно в нем я ощутил то, чего не ощущал никогда доселе — удивительный благодатный мир в душе.
Мир и тихую радость о Боге, уверенное ощущение непоколебимости Божьей любви к Своему Творению, и ко мне в частности.
Я — Божий! Не свой собственный, не чей бы то ни было вообще, а только — Божий! И Он — мой! Мой Бог, мой Отец, мой Спаситель, мой самый лучший Друг, и Он никогда не перестанет быть моим, пока я хочу этого, пока я сам не откажусь от этого свойства — быть Божьим!
Я понял, что это пришедшее ко мне знание и это новое состояние души никто и ничто отныне не сможет у меня отнять. Это теперь мое сокровище, неотъемлемое, непреходящее, вечное. Я не могу его потерять, я могу только добровольно, сознательно отказаться от него, но и тогда память о том, что испытал я на вершине Святой горы, не покинет меня, но станет тем огнем, который будет жечь мою душу во веки веков. Огнем Божьей любви.
— Батюшка! Леша! Ребята! — послышался голос Игоря из раскрытой на улицу двери. — Идите сюда, посмотрите!
Мы вышли наружу и замерли.
Земли не было. Не было Святой горы, не было окружающего ее моря, не было ничего, кроме неба. Мы стояли на небе!
Прямо от фундамента храма Преображения и на необозримое расстояние вокруг простирались ослепительные, золотисто-белые в лучах только что взошедшего солнца облака!
Храм был крошечным островком среди океана сказочно красивых, пушистых, нежно колышущихся облаков.
Мы все — Флавиан, отец Димитрий, Игорь, Владимир, Эдуард, три пожилых немца и я — были «островитянами», «небожителями», словно баловни-дети, проснувшиеся в день своего рождения в устроенной им любящим родителем сказке!
Сколько продолжалось это «стояние на облаках», сказать трудно, времени в тот момент не существовало.
— Do you speak English, Father? (Вы говорите по-английски, отец?) — обратился один из немцев к Флавиану.
— Yes, but little (да, но немного) , — ответил Флавиан.