Флердоранж — аромат траура
Шрифт:
— Какая ты у меня… умница, — голос Чибисов дрожал от нахлынувших чувств, — Лизочек мой златокудрый… Спасибо тебе. Словно камень с души у меня свалился.
— Приляг, отдохни, до завтрака еще уйма времени, — прошептала Лиса.
— И все же я в толк не возьму, — сказал Чибисов, — с чего это вдруг такая перемена? Что заставило Полину выйти из дома? Мне казалось, я так боялся… что после всего, что произошло, она… она сделает это не скоро. Очень не скоро.
— Женщины непредсказуемы, Миша.
— И все-таки что подтолкнуло ее пересилить страх?
— Может
— Будем надеяться. Надо с попом нашим посоветоваться. — Чибисов устало прилег на постель, крепко обняв Лису. — Я там кое-что привез из Москвы тебе и ей, Полинке. Так, подарок — в ювелирный заглянул. Думал, тебе приятно будет, а ее хоть кулончиком модным развлечь.
Кустанаева поцеловала его в седой апоплексический затылок. Вспомнила, что всего час назад ее губы вот так же нежно касались других мужских волос. Других губ, глаз, кожи. Она мысленно поздравила себя с тем, что не поддалась на уговоры Павловского и не отправилась этой ночью к нему домой. Он звал ее, настаивал, уверяя, что они будут всю ночь одни, что Туманов все равно до самого утра режется в карты на даче Саввы Бранковича. Лиса была нежна, но непреклонна. Павловский уступил, и рассвет они встретили в березовой роще как бездомные бродяга, опьяненные любовью.
В этой цыганской неприкаянности был, по мнению Лисы, особенный шарм, который Павловскому в силу приземленности его характера просто не дано было понять. Однако, какими бы упоительными ни были объятия на росистой траве, какой ни была бы страстной эта необычная ночь любви, щекочущая пресыщенное воображение, ровно в пять часов Лиса уже была дома, под шелковой простыней чибисовского ложа. Это был верный выбор, хотя на душе и остался какой-то смутный осадок печали и сожаления о потерянном наслаждении.
Лиса украдкой вздохнула — да, она тоже видела Полину. И в отличие от Чибисова причина, толкнувшая Полину покинуть стены отчего дома в это ранее летнее утро, ей была кристально ясна. Что ж, как говорили раньше, — клин клином вышибают. Девчонка ничего не расскажет — раньше-то ведь молчала. И возможно, когда поумнеет и повзрослеет, она еще скажет ей, Лисе, большое русское мерси. За что? За лекарство — пусть горькое, зато действенное. И еще за спасение. Да-да — за спасение от окончательного помешательства на почве пережитых невзгод:
Стрелки мужских наручных часов фирмы Омега показывали шесть часов утра. Часы лежали на столе рядом с запасной нераспечатанной карточной колодой, полупустыми бутылками коньяка и джина, массивными стаканами венского стекла.
На даче Саввы Бранковича играли в карты ночь напролет. Отец Феоктист проигрался в очко первым. Мрачно напевая покаянный псалом, помахивая в такт широкими рукавами новой черной рясы, он удалился с террасы, где шла игра, в зал и задремал там в кожаном кресле у догорающего камина. Константин Туманов и Савва Бранкович продолжали играть. Ставки в игре были небольшими, но так как игра шла с одиннадцати вечера с переменным успехом, наличные деньги в карманах
На террасе беззвучно работал телевизор — домашний кинотеатр. Как только отец Феоктист покинул террасу, Бранкович включил звук, поставив на видео запись концерта Сергея Пенкина. Туманов тасовал колоду, На террасе было накурено и душно. Бранкович встал и настежь распахнул двери в соседнее просторное и светлое, смахивающее на ангар помещение, служившее ему мастерской.
— Все, последний раз сдаю и завязываю. Отправляюсь трудиться — Туманов отложил колоду и закурил, выпуская дым кольцами. — Что-то я ослаб, а трудиться надо. Долг обязывает. В это время день год кормит.
— Сиди, успеешь, — Бранкович плеснул себе и ему коньяка. — Отче! Эй, слышь, отче! — окликнул он отца Феоктиста, нацеливаясь плеснуть в третий стакан, потом махнул рукой. — Спит. Ну, играем?
Игра пошла. Оба дважды прикупили. Потом Туманов с невозмутимым видом открылся, а Бранкович, выругавшись по-сербски, сплюнул. Туманов смешал карты. Потянулся всем телом.
— Вот и еще ночка прошла, — сказал он, — как сон… На одном вздохе, а, Савик?
— Скажи, почему тебе так дьявольски везет? — сказал Бранкович.
— В чем? В картах, что ли? Да мы вроде с тобой ровно сегодня шли, стремя в стремя.
— Шли ровно, а часы мои ты забрал. Бандит. — Бранкович смотрел на раскинувшегося в кресле Туманова через свой Пустой стакан. Повернул его донышком, сделав похожим на подзорную трубу. — Ах, какой же ты все-таки бандит… Ну-ка, поверни голову в профиль, чуть левее, наклони немного вперед, так… еще… чтобы свет падал… Вот так я бы написал твой портрет.
— Картина под названием Утро нового русского? Нет уж, спасибо, — Туманов усмехнулся.
— Тогда бы я хотел вон его написать. — Бранкович пьяно ткнул стаканом в сторону плоского экрана кинотеатра на дому, целясь в поющего, сверкающего всеми цветами радуги нарядного Сергея Пенкина.
— Валяй, пиши. Позвони ему. Представься, предложи.
— Придется предложить ему, раз ты отказываешься, — Бранкович смотрел на Туманова. В темных глазах его появился влажный блеск. На смуглых висках выступили бисеринки пота. Взгляд его медленно скользил по крепкой ладной фигуре Туманова, словно оценивая ее, ощупывая, примеряя. — Зря, зря отказываешься, ковбой, — произнес он с усилившимся акцентом, нараспев.
Туманов встал. Выпил за эту ночь он много, но держался прямо.
— Что, Савик, новую натуру для себя подыскиваешь? — спросил он с усмешкой. — А как же тот твой портрет? Незаконченным остался?
— Какой портрет? — спросил Бранкович.
— Ну как же, сынка-то Хвощева? Ты ведь Артема, мир его праху, рисовал? Вы с ним в Москве и здесь какими друзьями-то были, а?
— А, это, — Бранкович вздохнул, поморщился. — Это, ковбой, теперь, как это у вас тут говорят… вчерашний снег.
— Прошлогодний снег, — поправил Туманов, — Эх ты, Савва, никак ты наполовину родной для себя русский язык не освоишь. Так и умрешь в России иностранцем — помяни мое слово.