Флешбэк мечты

Гу Морин

– Э-э… – Я уставилась на стену за спиной у мистера Котта, мысль моя вдруг показалась мне совсем мелкой и глупой. – Мне хотелось бы еще продумать подробности.

– Ясно. А в каком формате ты будешь делать работу? – Мистер Котт скрестил руки на груди.

Блин.

– А это сюрприз. – И я, не сдержавшись, подмигнула ему. Как какая-нибудь шлюшка из 1940-х.

Ему это не понравилось.

– Формат – это сюрприз? Ты это о чем?

Зазвенел первый звонок.

– Мне нужно бежать, но обещаю, что все сдам!

– К пятнице, Сэм!

От самой двери я бросила ему:

– Чесслово, Котт!

И умчалась, пока мне не

прилетело.

глава 4

Вечером я поехала в корейский район поужинать с бабулей. Тащиться от нас до ее дома сопровождаемого проживания для лиц пожилого возраста довольно далеко, но меня это никогда не смущало.

Дверь в квартиру оказалась приоткрытой. Хальмони никогда ее не закрывала, если ждала, что я приеду. Из-за двери плыл запах еды – я тут же почувствовала голод. Расстегнула молнию на сапогах и заорала:

– Хальмони! Я здесь!

– Отлично! А я в уборной! – Голос донесся издалека, но стало ясно, что дверь в уборную тоже не закрыта. У корейских бабушек свои понятия о личных границах.

И тут вслед за мной в квартиру зашел кто-то еще. Пожилая кореянка – спина сгорбленная, на лице смятение.

– Миссис Джо? – спросила я ласково. Это была «другая миссис Джо», которая жила в конце коридора. Она страдала деменцией и часто случайно забредала в чужие квартиры. Хальмони за ней приглядывала – помогала покупать продукты и все такое.

Миссис Джо посмотрела на меня с недоумением.

– Что ты делаешь в моем доме? – спросила она по-корейски.

Я к этому давно привыкла, поэтому просто отвела ее в ее квартиру, убедилась, что она больше никуда не собирается, а потом позвонила на ресепшен – сообщить, что миссис Джо, похоже, опять не в себе. Я ушла, как только появился дежурный, – в надежде, что теперь-то она под присмотром.

Я вернулась к хальмони, прошла через ее уютную квартирку, набитую фотографиями детей и внуков, всюду лежали стопки корейских газет, стояли горшки с цветами, здоровыми, не очень и выздоравливающими. Обратила внимание на нашу с мамой фотографию. Мне десять лет, Пасха. Мы сидим в розарии при Хантингтонской библиотеке в одинаковых цветастых платьях, вокруг толстые розовые цветы. Светит солнце, небо нежно-голубое. Мама так и сияет, глаза блестят, она держит меня в тесных объятиях. С полнейшей непосредственностью идет на физический контакт. Когда я была маленькой, такое случалось – мы надевали одинаковые платья.

Я дошла до обеденного стола, на нем уже стояли миски с рисом, закуски – панчхан, кастрюлька с острым супом на говяжьем бульоне – одно из моих любимых блюд.

Хальмони вошла, когда я ставила на стол стаканы.

– Ох! – воскликнула она, будто бы удивившись. Это было ее обычное приветствие.

Я ее обняла:

– Здравствуй, хальмони.

– Сэмми! Опять, что ли, подросла? – спросила она, гладя меня по голове. Бабушка моя была довольно высокой, почти одного со мной роста, а во мне сто семьдесят два сантиметра. Волосы, все еще довольно темные, она собирала в узел, лицо сияло чистотой – она его только что умыла. Мама вечно к ней приставала, чтобы она пользовалась косметикой: «Ты еще не такая старая, чтобы махнуть на себя рукой!» Но бабушка всегда отнекивалась и обычно отвечала: «Зачем лгать, а не говорить правду?»

Она прожила в США лет пятьдесят, но по-английски по-прежнему изъяснялась

с ошибками; зато шутки ей очень хорошо удавались.

Она пристроилась на стуле – сложения бабушка совсем хрупкого – и жестом пригласила меня сесть напротив.

– Нормально доехала? Сегодня не такой дождь, как вчера?

– Да, все отлично, – ответила я, садясь. – Кажется, худшее позади.

– Мне понравилось твое сообщение вчера, – заявила она, накладывая панчхан мне на тарелку, прямо как маленькой. Я, впрочем, была не против. – Хальмони раньше не любила дождь, но здесь живу – тоже думаю, что он волшебный.

– Я рада, что тебе нравится, – сказала я, очень гордая ее похвалой. Подтянула правую ногу на стул, оперлась на нее рукой – прямо Тетушка из фильма [1] . – Все выглядит очень вкусно. А я страшно голодная. Мама посадила нас на кето.

– Мо? – Хальмони наморщила нос. – Что такое кето?

– Ну… много мяса, без риса и вообще без ничего, – ответила я, доливая суп в миску с рисом, дожидаясь, пока жидкость впитается.

– Если бы она готовила корейскую еду, ей не пришлось бы постоянно сидеть на диете. – Хальмони ловко располовинила палочками кусок маринованной грудинки, разделила ее на волокна, положила мне в миску.

1

Отсылка к фильму «Тетушка» (в русском прокате – «Отпуск по-корейски») 2022 года, главная героиня которого, жительница Сингапура, посвятила всю жизнь своей семье и хозяйству. – Здесь и далее примечания переводчика.

Дома мы почти не ели корейскую еду, хотя папа тоже был корейского происхождения. Бред полный, но мама все твердила, что не для того она покупала морозильную камеру, чтобы там круглый год воняло кимчи и сушеными анчоусами. Офигенная система приоритетов.

Ели мы под портретом моего дедушки в рамке – официальный портрет, такие обычно ставят на похоронах. Собственно говоря, я почти не сомневалась, что для похорон-то его и сделали. Дедушка умер до моего рождения, мама еще училась в школе.

Хальмони перехватила мой взгляд:

– Никогда не заставляй меня делать еще одну такую фотографию, ладно, Сэмми?

– Э-э… ладно. – Я нервно хихикнула. – Просьба бессмысленная, ты же будешь жить вечно.

Она рассмеялась – лицом, не глазами.

– Да, когда ты молод, кажется, что смерть – это очень далеко. Впрочем, мои дети столкнулись с ней слишком рано.

У меня сжалось сердце. Я чуть помолчала, а потом тихонько спросила:

– А что харабоджи больше всего любил есть?

Бабушкина улыбка тут же стала искренней.

– Не было у него любимого. Он все ел. И очень был при этом счастливый.

Я засунула в рот огромную ложку риса и кивнула:

– Я поняла.

– Не говори, не прожевав, Сэмми, – остановила меня бабушка, но не особо сердито. – Да, ему нравилась любая еда. Мы стали куда меньше тратить на продукты, когда он умер.

Шутка не самая веселая, но мы с хальмони обе любим невеселые шутки. Хохотнули, точно два гремлина, и стали есть дальше – я, впрочем, почувствовала, как мрачнею. Я всегда мрачнела, когда думала о том, как они жили в первые годы после смерти харабоджи – каково было хальмони, которая внезапно оказалась одинокой матерью с двумя дочерьми в чужой стране.