Флэшмен на острие удара
Шрифт:
Вопреки своей дьявольской озабоченности — по ее, в первую очередь вине, возникшей — при виде девушки я ощутил извечное адамово искушение. На ней был плотно облегающий белый халат с шитым золотом пояском, а ее босые ножки выглядывали из-под полы; на голове неизменный тюрбан, тоже белый. Выглядела она, словно Шахеразада во дворце халифа — любопытно, сознает ли она это?
— Якуба нет, — говорит это прелестное создание, опережая мой вопрос. — Он вместе с остальными поехал на разговор с Бузург-ханом. Скорее всего к вечеру вернется. — Шелк погладила котенка. — Ты подождешь?
Это было приглашение, чтоб мне
— Ты не знаешь, почему такой большой человек так испуган, маленькая моя сестренка? Нет? Будет лучше, если он не позволит Якуб-беку узнать причину — как стыдно будет Аталику-гази убедиться, что его кровный брат — трус.
Не могу и припомнить, когда еще меня настолько застигали врасплох. Я стоял, окаменев, тогда как Шелк продолжала, мурча на ушко котенку:
— Мы же узнали об этом еще тогда, в форте Раим — помнишь, я говорила тебе? Мы почувствовали это по его губам. И мы обе видели это вчера, когда Якуб-бек вынудил его участвовать в нашем предприятии — остальные ни о чем не догадались, поскольку он хорошо умеет таиться, этот английский. Но мы-то — ты и я — знаем, моя маленькая опустошительница кладовых. Мы видели в его глазах страх, когда он пытался отговорить их. И теперь видим. — Девушка подняла котенка и потрепала его за шкирку. — Что же нам с ним делать, а?
— Проклятье, чтоб мне лопнуть! — начал я, покраснев, и метнулся вперед, но замер.
— Теперь он так же зол, как и напуган, — продолжает она, вроде как нашептывая зверьку на ухо. — Разве это не здорово? Мы пробудили в нем ярость, и это один из семи смертных грехов, который он чувствует по отношению к нам. Да, тигрулечка, ему присущ еще один. Какой же? Ну же, дурашка, это просто… Нет, не зависть — с какой стати ему нам завидовать? Ах, ты ведь догадываешься, маленькая распутница ночных стен, моя проказница по части jimai najaiz. [119]Разве это не стыд? Но не волнуйся: он нам не опасен — ему ведь самому страшно.
Ну и прав же был Кутебар — вот из кого надо было выбить дурь еще в том возрасте, когда она пешком под стол ходила. Я стоял, как столб, и пытался придумать какую-нибудь остроумную реплику — но вмешаться в беседу женщины с котенком не так просто, как может показаться. Так недолго и за дурака сойти.
— Ты находишь это достойным сожаления, осушительница молочных чашек? Да, пожалуй… Если распутство не перевешивает страха, что же тогда? Чего он боится, спрашиваешь ты? О, много чего: смерти, как и все люди. Это не важно, так как этого им недостаточно, чтобы вернуться за черту, отделяющую «хочу» от «не хочу». Но он еще боится Якуб-бека, а это мудро — хотя Якуб-бек далеко, и мы здесь совсем одни. Так что… Но он все еще колеблется, хотя желание борется в нем со страхом. Что же победит, как считаешь? Разве это не возбуждает, моя крошечная потаскушка с ивовых деревьев? Твои коты так же робки? Они так же боятся даже просто посидеть рядом с тобой?
Уж этого я стерпеть не мог — тем более что чувствовал
— Вот, моя маленькая сестренка! — Шелк подхватила киску и обернулась, поглядев на меня своими раскосыми черными глазами, а потом продолжила беседу: — Ты ведь защитишь свою хозяйку, не правда ли? Эйя, в этом нет необходимости, ибо на что он способен? Он будет кусать губы, чувствуя, как во рту у него пересыхает от страха и вожделения, он будет размышлять. О, эти думы — от них нет спасения. Чувствуешь, как они касаются нас, обнимают, окутывают, сжигают своей страстью? Увы, это только призраки, все до единой, ибо страх его так силен.
Меня соблазняли — и не без успеха — самыми причудливыми подчас способами, но никому еще не пришло в голову использовать котенка в качестве сводни. Она, разумеется, была права — я боялся, и не только Якуба, но и ее саму: слишком многое ей, этой особе, было известно, чтобы мужчина чувствовал себя спокойно рядом с нею, и мне ли было не понимать, что вовсе не моя статная фигура и черные бакенбарды побуждают ее искушать меня. Здесь крылось нечто иное — но ощущая на расстоянии вытянутой руки ее гибкое белое тело, ее призывный голос, ее аромат, нежный и сладкий, как запах цветка, я позабыл обо всем. Меня влекло к ней, и все же я колебался, томясь от похоти. Боже, я хотел ее, но…
— А как он вздыхает, как дрожит, но боится коснуться, моя пушистая прелесть. Как маленький ребенок в лавке со сладостями или безбородый юноша, который грызет ногти, не решаясь войти в дом терпимости, а ведь он так красив, силен — как ни один из мужчин. Он…
— Проклятье, — рычу я. — К черту твоего Якуб-бека! Иди сюда!
Я обнял ее, положив одну руку на грудь, другую на живот и грубо притянул к себе. Она не сопротивлялась; запрокинув голову, девушка смотрела на меня своими миндалевидными очами, губы ее приоткрылись. Я затрепетал, слившись с ней в поцелуе и, стянув с ее плеч халат, обхватил остроконечные груди ладонями. Мгновение Шелк страстно прижималась ко мне, потом высвободилась и бережно оттолкнула котенка ногой.
— Иди-ка, поищи себе мышку, маленькая ленивица. Или ты намерена целый день изводить хозяйку пустой болтовней?
Потом она повернулась ко мне, резким толчком в грудь повалила на спину и запрыгнула сверху, пробегая язычком по моим губам, потом векам, щекам и уху. Я сжал ее, стеная от вожделения, Шелк же избавилась от халата и принялась проворно развязывать мой кушак. И только начали мы страстное слияние, как это чертов котенок запрыгивает мне на голову. Дочь Ко Дали остановилась, подняла взгляд и напустилась на зверька.
— Неужто тебе нечем заняться? Фу, маленькая самовлюбленная проныра! Почему не может твоя хозяйка испытать миг удовольствия с этим английским — ведь такого у нее никогда не было прежде? — И они замурчали одновременно, приводя меня в бешенство — никогда еще я не подвергался такому унижению.
— Я расскажу тебе обо всем позже, — говорит она, что не так-то привычно слышать, когда предаешься утехам.
— С какой стати ты будешь рассказывать все этой треклятой кошке! — ору я, отстраняясь. — Черт побери, если тебе надо с кем-то болтать, говори со мной!