Folie a deux
Шрифт:
Я больше не слышал шума дождя и ветра. Лишь слабую музыку, которая возникла лейтмотивом. Наполнила мой дом. Поселилась в моем сердце, подавив упрямое напряжение, заглушив беспокойство на время.
Ганс властно встал с кресла. Моя комната начала поначалу искажаться, затем дребезжать, стекла бойко вылетели из своих рам, невероятной мощности взрыв прогремел, и я успел закрыть своё лицо руками, чтобы обломки и предметы не повредили меня, обожгло чем-то сильно, всё рушилось, подобно извержению в Помпеи, ото всюду падали искры. Я кричал от собственного страха, от дикого желания сказать Гансу правду, покаяться во всем – да хоть бы и ему. Со мной случилась странная и неописуемая истерика. И вдруг всё стихло. Я лежал на полу лицом вниз. И когда медленно поднял голову и осмотрелся по сторонам рядом не было
– Не бойся меня…, – неожиданно шепчет она…, – Почему ты меня боишься? Разве я нападаю? Разве хочу причинить зло?
Я молчу. Джошуа наблюдает за каждым её движением и скалится белоснежными клыками. Его пасть приоткрыта, он нервно дышит, и капелька слюны падает вниз, на раскаленный пол… а я не чувствую боли.
– Дай мне свою руку…, – и не дожидаясь согласия её рука осторожно касается той, что изувечена осколками вазы, – Бедный…, бедный мой… ты дрожишь… отчего?
Джошуа опускает голову, смотрит исподлобья, начинает зачем-то пятиться назад…. Куда же ты? Сейчас – когда так мне нужен?! Ты тоже боишься? Но зверь никогда ничего не боится… Он лишь подчиняется силе той, кто способен подчинить большую силу.
– Позволь я стану защищать тебя…
И она касается губами раны. И рана исчезает под её холодным дыханием.
– Как тебя зовут? – спрашивает она меня….
– Я есть Воскресение и Жизнь. Кто знал меня при жизни и после смерти воскреснет… Я есть Воскресение и жизнь, Отче… Пройдя дорогой смертной тени, не убоюсь зла, ибо ты со мной…
– Чего бы тебе хотелось больше всего на свете?
Я не вижу смысла отвечать ей, я даже не смотрю ей в глаза…
Она подобна дьяволу. Под чарами её тяжёлых пронзительных глаз таяло время и рушились камни. Она смотрела, не моргая, и я вдруг увидел, как взор заиграл сначала жёлтым, потом изумрудным светом. Он манил, сливаясь в едином порыве с безумной музыкой, которая теперь не просто лилась, она оглушала, звала, лишала рассудка. Это был «Вокализ» – да, точно – Рахманиновский «Вокализ». Подобно тому, как гипнотизирует удав свою обреченную жертву. Подобно тому, как морфий разливается тёплым беспамятством по членам. Музыка кричала партией скрипки. И теперь слышна была только скрипка. Единственная скрипка врезалась в мой разум. Оркестр подхватывал её неторопливое повествование, и тут же смолкал. Во всяком случае, мне так казалось. А незнакомка упрямо и настойчиво смотрела прямо в меня. И не было такой силы, которая бы позволила оторвать взгляда от этих роковых глаз цвета золотистый изумруд.
– Его лицо мне призраком белело…
Бледнее бледности в десятки тысяч раз…
Я уже слышал однажды это стихотворение, но не мог вспомнить – откуда оно во мне.
– Промолвила она – наверное, я дома…
Хотя волна касалась наших тел…
Ты соблазнил меня своим прозрачным взглядом…
Сказав: «Должна ты быть Русалкой,
Наездницей на грозном Нептуне…
Отринь же клетку – ты сказал мне просто…
Оставь её – отныне ни к чему…
Лишь улыбалась я тебе печально…
Убив
– Твоё лицо мне призраком белело, – зашептал я заворожённый…
Белее бледности в десятки тысяч раз…
И если музыка была любовным яством,
То смех был Королевой тех утех…
И было нам неважно – спереди иль сзади –
Когда в грязи рождался чистый смех…
Мой рот тогда вдруг сделался картонным,
А в голове метался ураган,
А мы друг в друга быстро погружались,
Как атакует днище океан…, – закончил я…
– Поцелуй меня, – сказала она тихо…
– Нет, – резко поднявшись на ноги, я направился к выходу из своей квартиры, непонятного пространства, в котором теперь было не узнать моей квартиры. Уже у выхода я обернулся – комната была пуста. Незнакомка исчезла. Я толкнул входную дверь и…
ГЛАВА 10
… Ганс шёл уверенно рядом со мной, размахивая руками по широкому тротуару – рядом мелькала Третья Авеню – Манхэтен, район Ист-Сайд Боро, прямо путь до Южного Бронкса. Мы только-только добрались до 24 улицы. Ганс внезапно развернулся ко мне и бросил авторитетно:
– Макс, позволь, я не стану рассказывать тебе, как скопил состояние на фондовой бирже. Просто знай – я в итоге все-все нефтяные акции, которые держал в своих руках на тот момент, пустил с молотка. С вырученной суммой вернулся в Россию.
– Много информации, я устал, Ганс, пожалуйста. Что сейчас было?
– А что было? Дружок! Мы с тобой в Нью-Йорке – примерно пятьдесят шестой год. Я ведь рассказывал уже, как учился финансам? После смерти Елены я эмигрировал в Америку. Холодный город. Мне казалось, что военная родина манит обратно, лишь впоследствии я понял – Германия никогда не была моей Родиной. Моей Родиной была Россия – если хочешь – это генетическое чутье. Притормози-ка…
Мы остановились, и старик указал мне на двух людей на противоположной стороне оживленной улицы…
– Видишь этих двоих? Один из них – Джон Кьюсак… Другой…
– Это же вы?!
– Да, это я… Только напоминаю, юноша, не следует ничего менять в прошлом, мы просто наблюдаем со стороны…
– Как скажете…, – у меня разболелась голова, и я плелся за стариком, ожидая, что будет дальше…
Парочка прошла вдоль двадцать четвертой улицы и мы пересекли эстакаду, направились вслед за ними.
– Вы солидно выглядите, Ганс…
– Обычно. Газета – была мой верный спутник, всегда. Я отслеживал котировки акций.
– Куда вы направляетесь?
– В данный момент мы с моим приятелем идём в посольство. Он отговаривает меня от затеи вернуться в Советский Союз. Считает, что это опасно…
– Это было опасно?
– А вы как думаете? Сталин умер в 1953-ем… До того момента мне светил ГУЛАГ – это как минимум.
– Но сейчас, вы сказали, 56-ой…
– Я был крупным в Америке финансистом. А Джон – правительственным чиновником – секретарем по внешнеэкономическим связям, служил, кажется, в Госдепартаменте. Как только я сбросил акции и получил крупную сумму, то сразу же оказался под колпаком ЦРУ. Между Россией и Америкой в тот момент шла холодная война – борьба идеологий. Я все понимал… видишь черный Форд…?
– Да…
– Это разведка. Агенты, которые и днём и ночью следовали за нами. Джон Кьюсок давно был под подозрением – оставалось лишь проколоться на какой-нибудь мелочи, и его бы арестовали, обвинив в государственной измене. Дальше трибунал, смертная казнь, бог знает, что ещё… Везло, на самом деле тем, кто обладал, политическим иммунитетом. У Джона такового не было.
– Вы истинный еврей… Втянуть человека в свой замысел, зная, что он пострадает – это же…
– Дело не в еврействе. Джон был моим другом. У него был выбор – он мог отказаться мне помогать и не мог одновременно. Я разбогател раньше, чем он стал правительственным чиновником. Его жена – молоденькая американка родила ему дочь. У малышки была сложная сердечная аномалия. Требовалась дорогостоящая операция. Я помог им. Рожденная и обреченная на гибель выжила, и тогда Джон пообещал мне – однажды, когда мне потребуется помощь – он приложит все усилия для этого. Он считал меня ангелом хранителем своего ребёнка. Мою мать звали Надежда. В честь моей матери он назвал свою дочь.