Формула Бога
Шрифт:
— Для чего тогда радиотерапия?
— Она замедляет развитие болезни, а также позволяет уменьшить боли. — Гоувейа встал из-за стола и указал две точки на макете человеческого тела в разрезе. — А еще приносит облегчение при компрессии спинного мозга. — Он снова сел. — Разумеется, у радиотерапии есть и отрицательные моменты, не без того. В частности, она может провоцировать воспалительный процесс в легких, сопровождаемый кашлем, повышением температуры и затрудненным дыханием.
— На какой срок в аналогичных ситуациях удается продлить жизнь больному?
— Как вам
Дона Граса воспользовалась возникшей паузой.
— Доктор Гоувейа, можно его увидеть?
Врач поднялся, завершая разговор.
— Разумеется, дона Граса. Подождите, пожалуйста, в приемной. Сестра вас пригласит, когда он проснется.
Медсестра вошла в приемную стремительным шагом. Приколотая к белому халату карточка извещала, что ее зовут Берта.
— Добрый день. Пациент Норонья уже проснулся. Будьте любезны, следуйте за мной.
В длинном больничном коридоре Томаш опередил мать и, приноравливаясь к походке медсестры, старался идти с ней в ногу.
— Как он?
— В полном сознании.
— Да, но я хотел спросить, как он себя чувствует…
Медсестра, не поворачивая головы, искоса посмотрела на Томаша.
— …Не очень хорошо. Но болей у него нет.
— Ну хоть так…
Берта, не снижая взятого темпа и не меняя выражения лица, снова искоса глянула на историка.
— Он очень слаб и быстро устает, — предупредила она строго. — А переутомление в его состоянии противопоказано.
— Да.
— Мне кажется, он смирился с неизбежностью смерти. Как правило, так бывает только с пожилыми пациентами. Молодым принять такое ужасно трудно. Но некоторые пациенты солидного возраста, эмоционально зрелые, уверенные, что у них была цель и жизнь прожита не бессмысленно, принимают неотвратимость конца значительно легче.
— Вы хотите сказать, что мой отец уже принял неизбежность смерти?
— Да, хотя, конечно, продолжает держаться за жизнь. У вашего отца еще остается надежда. Но убежденность, что он выполнил свое жизненное предназначение, помогает ему смотреть правде в глаза. Кроме того, он понимает, что всему есть свой конец, и сознает, что его время истекает.
— В жизни нет ничего вечного, не так ли? Все временно, преходяще, смертно.
— Легко так говорить, когда ты полон здоровья, чем когда болен и это коснулось лично тебя. Когда мы здоровы, о своем отношении к смерти мы можем говорить что угодно, в том числе даже дикие и безрассудные вещи. Но понять, каково это на самом деле, можно только оказавшись в его положении.
— Представляю себе.
— Нет, не представляете, — Берта грустно улыбнулась. — Но наступит момент, когда смерть из абстрактного понятия превратится в поджидающую за углом реальность, поймете.
В огромной палате стояла тишина, нарушаемая
Увидев отца, он едва сдержал слезы.
Мануэл Норонья изменился до неузнаваемости. На кровати лежал усохший до костей старик с морщинистым, смертельно бледным лицом, пергаментной кожей, растрепанными по подушке седыми волосами и погасшими глазами, в которых, однако, при появлении жены и сына вспыхнула искра жизни.
Дона Граса поцеловала мужа и улыбнулась. Улыбка матери светилась такой уверенностью, что Томаш не мог не восхититься силой ее духа. Еще минуту назад она выглядела убитой горем, а теперь, у смертного одра мужа, излучала спокойствие и твердую веру в победу. Задав Мануэлу несколько вопросов, на которые тот ответил едва слышным голосом, мать жестом фокусника извлекла из-под шали тайком пронесенную плетеную корзинку. В ней оказался кружок рабасала [29] , уже от одного вида которого текли слюнки, и лепешка из пшеничной муки с миндалем — отец все это очень любил, как тут же вспомнилось Томашу. Дона Граса отломила по небольшому кусочку сыра и хлеба и, нашептывая нежные слова, положила их в рот мужу.
29
Португальский полутвердый сыр из козьего и (или) овечьего молока, производимый в районе Рабасал (округ Коимбра).
Закончив кормить, она салфеткой вытерла ему рот, пригладила рукой волосы, подтянула повыше одеяло и поправила воротничок пижамы. Все это дона Граса делала мягко, заботливо, и от нее веяло теплом и уютом. Глядя на больного беззащитного отца и ухаживающую за ним мать, Томаш был поражен этим удивительным единением родителей.
Они прожили в семейном союзе пятьдесят лет, делили радости и печали, никогда не разлучались, и сыну было горестно сознавать, что сейчас они радуются, быть может, последним мгновениям, и путь их скоро разойдется, как у горизонта расходятся земля и небо. Их объединяла зрелая любовь, и в основе этого чувства лежала уже не кипучая безрассудная страсть, а нежная привязанность, глубокое взаимопонимание и трогательная забота друг о друге.
Немного успокоившись, Томаш тоже приблизился к кровати и взял в свою руку холодную и немощную ладонь отца.
— Ну как ты, а? — спросил он, силясь изобразить улыбку.
Старик слабо улыбнулся в ответ и медленным взглядом обвел свою кровать.
— А ты не видишь? Я уже ничего не могу делать сам. Меня кормят с ложечки. Переодевают. Подмывают, как младенца.
— Это только сейчас. Когда тебе станет лучше, ты опять будешь все делать сам, вот увидишь.
— Лучше уже не станет… — Отец сделал жест, выражавший усталость и бессилие.