Формула неверности
Шрифт:
Дочь с самого первого дня не шла с Леонидом на контакт, как ни пытался он девчонку задаривать.
— Называй его папой, — вначале требовала Таня, но дочь упрямо возражала:
— У меня есть свой папа.
Девочка старалась к отчиму вообще не обращаться, а когда это делать приходилось, никак его не называла. Обходилась односложными предложениями. А в разговорах с матерью называла его по фамилии. И дело тут было не только в преданности Саши родному отцу.
Наверное, она что-то чувствовала в Леониде. Какую-то неправильность. Может, его преступные наклонности. Или вообще то, что он был
Обвинять Сашу в пристрастности глупо. Она всего лишь задала вопрос, какой должен был задать просто честный человек. Кажется, молчание затянулось. А дочь стоит и ждет от нее ответа.
Если нет ничего удивительного в том, что он принес Тане неизвестно откуда взявшиеся деньги, то почему она промолчала про сто тысяч и про тот дом-призрак? Наверное, она сама, как и Ленька, не считала их семью полноценной, а потому и спрашивала с него не как с мужа, а как со случайного мужчины, неведомо откуда появившегося в ее доме, да еще и неизвестно почему предъявлявшего на нее какие-то права. В таком случае не все ли равно, как он эти деньги раздобыл!
А если он их у кого-то украл? Или совершил разбойное нападение, как пишут в газетах. И милиция приедет и спросит ее: «Как это вы, гражданка, не догадывались, что такие деньги нельзя заработать честным путем? Почему вы не заинтересовались их происхождением?»
Вот и получается, что Таня не кто иная, как соучастница преступника… Что она сказала — преступника? Разве речь идет не о ее муже, с которым она живет уже шестой год? И что же, до сих пор так и не поняла, с кем живет?
В любом случае Шурке знать об этом вовсе не обязательно. Таня подумала, что они с Мишкой вырастили порядочного, честного человечка, которая даже в такую минуту восторга — какая женщина останется равнодушной к модным вещам — все же поинтересовалась в отличие от матери на какие деньги все это куплено.
— Видишь ли, Саша, когда мы только поженились, — с некоторой запинкой стала пояснять она дочери, — у Леонида Сергеевича на окраине города был недостроенный дом. Все эти годы он пытался потихоньку закончить его строительство, но так недостроенным и продал. Часть из них дал нам с тобой. Может, он и прав: разве плохо хоть раз почувствовать, что ты можешь позволить себе купить то, на что прежде и не смотрел по причине отсутствия неких хрустящих бумажек…
Объяснение Тани выглядело правдоподобным, и Шурка вроде бы потеряла ко всему интерес. Пробормотала только:
— Ну что ж, примем эту версию за основу.
— Что ты сказала? — изумилась Татьяна.
— Да так, ничего. Мама, тетя Маша сегодня во вторую смену?
— У нее прием с двух до восьми, — кивнула Таня. — Пойдем, я тебя покормлю.
Она обняла дочь за плечи и повела на кухню.
— Так ты успела и обед приготовить? — удивилась Шурка.
— Еще вчера я сделала просто потрясающие голубцы, — до чего дошло, собственную кулинарную продукцию приходится рекламировать, — но за сутки, кажется, их так никто и не попробовал.. Почему
— Мы с девчонками в блинную зашли, — призналась Александра, большая любительница блинов, что, к счастью, пока никак не отражалось на ее стройной фигуре. — Ты не дашь мне на завтра рублей двадцать, а то на две порции мне не хватило, за меня Инга заплатила.
— Дам, конечно, — рассеянно сказала Таня и пошла за своей сумочкой, сначала не вслушиваясь в слова дочери. — Две порции? Ты съела две порции блинов?
— Ой, что там есть! Порция — два тонюсеньких блинчика.
— А сколько съела Инга?
— Она худеет.
— Ясно, Инга съела одну порцию. Она дала дочери сто рублей.
— А мельче нет? — озаботилась наивная девчонка.
— Сдачи не надо, — махнула рукой Таня.
— Как говорит папа: дают — бери, а бьют — беги, — с набитым ртом проговорила дочь.
Таня согласно кивнула, думая о своем. Она старалась понять, откуда в ней проклюнулось беспокойство, которому она никак не могла дать определения.
Саша поела и положила тарелку в раковину.
— Я потом помою, ладно, мама? Мне кассету дали посмотреть на один вечер.
— Иди, иди, — сказала Таня, — сегодня я за тебя помою, но будешь должна.
— Само собой! — Дочь звучно чмокнула ее в щеку и ушла к себе в комнату.
Таня рассеянно вышла из кухни и думать забыв о посуде. Правда, выключателем машинально щелкнула. Прошла в гостиную, легла на диван и уже привычно погрузилась в воспоминания.
— Прости, Котенок, — сказал Мишка, — я изменил тебе.
Таня по инерции еще продолжала улыбаться, она даже не представляла, что сообщения о конце света произносят таким будничным тоном, но потом вдруг ощутила странную болезненность этой улыбки, как будто она разрывала пополам ее лицо. Губы тоже растягивались с трудом, болезненно, как живая, но тугая резина.
Наверное, поэтому ей так трудно было повторить это слово:
— Изменил?
Мишка называл ее Котенком за цвет волос, пепельно-русый, и не любил, когда Таня связывала волосы в хвостик. Он опять распускал их по плечам жены при любой возможности.
— Ты ее любишь? — спросила она.
Собственно, ей совсем не хотелось спрашивать, но она думала, что так положено. Должна же она как-то ответить на его сообщение. Может, надо вскочить, дать ему пощечину по виноватой физиономии, что-нибудь разбить, закричать, а она сидела на стуле в полном отупении и никак не могла осмыслить то, что с ней произошло.
Мишку, видимо, испугала ее неподвижность. И этот застывший взгляд. И ее странная молчаливость… Ах да, она спросила, любит ли он ту, с кем ей изменил.
И он заговорил, быстро, сбивчиво — то, что Таня вслух не возмущалась, не шумела, казалось ему добрым знаком: значит, она поймет. И простит. Ей надо только потолковее объяснить, как глупо все это произошло.
Мужчины из его группы — Михаил преподавал им рукопашный бой — пригласили тренера в сауну. Тут же, при клубе. Сауна была классной — с идеально отлаженной парилкой, большим бассейном и предбанником, в котором легко размещался длинный стол. За ним пили пиво и напитки покрепче — кого что интересовало. А в тот день у одного из спортсменов-любителей был день рождения.