Формула памяти

Никольский Борис Николаевич

Черные фигурки ребят по-прежнему весело суетились возле речки. Может быть, и кто-нибудь из тех, кто отыскал гильзу с запиской, был там. И деревня Заречье лежала совсем рядом, на том берегу. Можно было зайти туда, к ребятам, они так и не знают еще, что Овчинников жив. Но сейчас мне не хотелось делать этого. Лучше я приеду сюда когда-нибудь после, один.

Овчинников больше не спрашивал меня ни о чем, он задумался, ушел в свои мысли, и на минуту мне даже показалось: он забыл, что я стою рядом.

— Ладно, — вдруг сказал он. — Я ведь не для вас все это рассказывал, я для них это рассказывал. И давайте

теперь помолчим немного.

Он обнажил голову. Ветер шевелил его редкие, седеющие волосы. Я тоже снял шапку.

По-прежнему светило солнце, и вокруг было бело и тихо.

ЛЮБИ МЕНЯ, КАК Я ТЕБЯ

1

Зайнетдинов поднялся на прибрежную пологую сопку и отсюда сразу увидел капитана Малахова. Берег, насколько охватывал его взгляд, был пустынен, волны с грохотом разбивались о невысокие скалы, превращались в белую пену и потом успокоенно, умиротворенно растекались по маленьким извилистым фиордам. Светило яркое солнце, но с моря дул пронзительный, сильный ветер, и было холодно.

Зайнетдинов сложил руки рупором и крикнул:

— Товарищ капитан! Това-а-арищ капитан!

После бега, после торопливого подъема на сопку он еще не успел отдышаться, и голос его прервался. Да и смешно было рассчитывать, что среди грохота прибоя, среди беспрестанного гуденья ветра капитан различит, услышит этот крик.

— Товарищ капитан! — крикнул Зайнетдинов еще раз.

Одинокая фигура на берегу не шевельнулась. Капитан Малахов стоял лицом к морю. Фуражку он снял и держал в руках, сложенных за спиной.

Еще с прошлой осени, после его возвращения из отпуска, за капитаном Малаховым стали замечать эту странность — не свойственное ему раньше стремление к одиночеству. Зимой, когда роту снимали с боевого дежурства, когда выпадали на его долю редкие свободные часы, он брал лыжи и уходил в сопки. Он и прежде любил далекие лыжные прогулки, но обычно всегда прихватывал с собой за компанию двух-трех солдат, а тут стал уходить один. Вообще-то, на этот счет в роте существовали инструкции, запрещающие зимой выходить из подразделения поодиночке, но капитан Малахов был командиром, здесь он служил четвертый год и, вероятно, считал себя вправе пренебречь опасностью, чего, разумеется, ни в коем случае не разрешал подчиненным. Конечно, каждый раз он предупреждал и дежурного, и своего заместителя, и своего связного — объяснял подробно и точно, где его искать в случае срочной необходимости.

Капитан Малахов был замкнутым, не склонным к откровенности, малоразговорчивым человеком, но здесь, в роте, откуда до ближайшего жилья было не меньше шестидесяти километров по бездорожью, вся его жизнь проходила на виду у солдат. Он ел вместе с ними в одной столовой, вместе с ними сидел в клубе, когда там крутили кино, вместе с ними нес боевое дежурство. Какие уж тут тайны, какие секреты! И все же в этих одиноких его прогулках, в этих отлучках, казалось солдатам, было что-то таинственное, что-то тревожное и загадочное.

Сейчас стояло короткое заполярное лето, снег давно уже сошел, лыжи были упрятаны в кладовку, но привычка бродить одному в сопках ли, в тундре ли, что расстилалась сразу за ротными строениями, по берегу ли моря так и осталась…

О

чем он думал в эти одинокие часы, что перебирал в своей памяти?..

Однажды Зайнетдинов видел научно-популярный фильм о происхождении жизни на земле — там показывали океан, разбивающий волны о беспорядочное нагромождение скал, океан словно в преддверии того момента, когда первое живое существо выйдет из его вод на сушу. Эти кадры были похожи на ту картину, которая открывалась перед солдатом сейчас, отсюда, с сопки.

Когда Зайнетдинов почти вплотную подошел к своему командиру, тот по-прежнему стоял неподвижно. Здесь, у самой кромки берега, резко пахло водорослями, и соленая морская пыль оседала на губах.

— Товарищ капитан!

Даже теперь, стоя рядом, Зайнетдинову приходилось повышать голос, почти кричать, чтобы его услышали.

Малахов обернулся так, словно уже знал, что посыльный стоит у него за спиной, и только ждал, когда тот окликнет его.

— В чем дело? — спросил он.

— Товарищ капитан, вас на связь требуют! Из штаба! Товарищ старший лейтенант Величко приказал вас разыскать. Срочно!

«Что там могло еще приключиться?» — подумал Малахов. Если понадобился лично он, хотя и его заместитель, и дежурный были на месте, это означало, что речь идет о чем-то по-настоящему серьезном. Хотя, конечно, могло быть и совершенно обратное — какому-нибудь штабисту вдруг оказались необходимы какие-либо сведения, сущий пустяк, чепуха, мелочь какая-нибудь, но именно поэтому, опасаясь, как бы и его самого, и его пустяковую просьбу не приняли недостаточно серьезно, без должного уважения, он и требует непременно командира роты. Никто больше его не устраивает…

Во всяком случае, пока Малахов вместе с Зайнетдиновым добрался до радиоприемного центра, он уже успел перебрать почти все мыслимые и немыслимые причины, по которым им мог заинтересоваться сегодня штаб, и никакой вины, никаких промахов или недоделок, которые могли бы всерьез волновать начальство, вроде бы не обнаружил за собой…

— Кто вызывал-то? — спросил он радиста.

— Майор Черных, из штаба части.

— Что ж он с замполитом-то не поговорил?

— Нет, сказал, лично вас нужно. Сейчас соединю.

Странно. С чего бы такая срочность? И все-таки от души у капитана Малахова уже отлегло. Майор Черных и по занимаемой должности, и по своему характеру был не из тех, кем решались, через кого проходили дела высокой важности.

— Слушаю, — сказал Малахов.

— Павел Иванович? Черных тебя приветствует! Как жив-здоров?

— Жив-здоров, все нормально, — сухо сказал Малахов. Не любил он этих лишних слов, длинных вступлений — не для того же, в конце концов, вызывает его Черных, чтобы справиться о здоровье. Впрочем, была еще одна тонкость, которая всегда стесняла, сковывала Малахова, когда приходилось ему разговаривать с майором. Майор Черных давно уже обращался к нему на «ты» и наверняка ждал ответного «ты» от Малахова, но Малахов, привыкший с уважением относиться и к званию, и к возрасту — а Черных был, пожалуй, лет на десять старше его, — лишь с трудом и внутренней неловкостью мог заставить себя произнести это «ты». В то же время гордость не позволяла ему называть на «вы» человека, говорящего ему «ты», и потому чаще всего он старался обходиться вообще без местоимений.