Формула яда

Беляев Владимир

— Пусть дадут сигнал сбора! — попросила Иванна.

Пропустив делегаток за ворота, полицай заколотил

в стальной рельс. И, как прежде, на звуки гонга стали выходить и выползать отовсюду — из всех укрытий Цитадели и из проволочных загородок — военнопленные.

Оторвавшись от дам-патронесс, Иванна пошла вдоль ограды, стараясь найти Журженко и Зубаря. Наконец она заметила старшего лейтенанта, который, едва передвигая ноги, приближался к проволоке.

— Я принесла вам декларацию. Подписывайте! — повелительно сказала Иванна.

—

Когда рак свистнет! — отозвался Зубарь и тут услышдл шепот Иванны:

— Так надо. Берите. Привет от Юльки. Понимаете? Ну...

Зубарь лениво взял декларацию.

— Следите, где я оставлю пакет,— шепнула Иванна.

Заслоняя собою пакет с «молитвенниками», она опустила его по сутане на землю и потом протолкнула за проволоку. Как футбольный мяч, коротким пасом Зубарь перегнал пакет за спину. Как будто ничего не произошло, он стоял, навалившись на проволоку, разглядывая текст декларации.

Иванна двинулась дальше. Увидела Журженко, шепнула:

— Пойдите к Зубарю. Ему нужно помочь. Слышите?

Было в ее голосе что-то такое, что заставило Журженко подчиниться, и он поплелся вдоль ограды...

Когда совсем стемнело, во дворе Цитадели, разделенном на проволочные клетки, послышалась мелодия песенки о Марселе. Сидя под стеной бастиона, ее бренчал на банджо Эмиль Леже.

Неоднократно лагерное начальство пыталось отнять у Леже любимый инструмент, но он яростно отстаивал его, зная, что французы, англичане, американцы, канадцы и австралийцы, попадающие в гитлеровский плен, все же имели некоторые поблажки. В отличие от советских военнопленных, предоставленных самим себе, о них заботился Международный Красный Крест. Изредка он направлял пленным продовольственные посылки и одежду.

Леже часто играл на банджо, скрашивая этим хоть немного муки плена.

Сегодня его голос звучал громче, струны звенели сильнее. Синий луч прожектора скользнул, рассекая темноту, и уткнулся в грудь Леже.

Вахман, стоящий на сторожевой вышке, управляя прожектором, крикнул:

— Эй, Франция! До холеры ясной — чего раскричался? Думаешь, оставили тебе тую мандолину, так можешь и по ночам спевать?

— Пусть играет! Не чипай его, будь человеком,— отозвался на этот крик Зубарь.— Хлеба не даете, так хоть песни послушаем. Все равно не спим — кишки марш играют. Жаль тебе, что ли?

Вахман на минуту пересек лучом прожектора лицо Зубаря и снова направил синее пятно света на француза, освещая его, как на подмостках театра. Видно, и вахма-ну было скучно, и он стал гладить лучом прожектора бородатое лицо Леже, а тот, закрыв глаза, не обращая внимания на забаву вахмана, продолжал играть.

Как только темнота поглотила Зубаря, он повалился на бок и под аккомпанемент банджо стал резать ножницами проволоку внешнего обвода.

Спокойно бренчал на банджо Леже. Волнуясь, резал проволоку Зубарь. Напрягаясь и морщась от боли, перекусывал ножницами проволоку капитан Журженко. Весть, полученная с воли, что их ждут там, за

Цитаделью, придавала каждому силы.

Острые ножницы действовали безотказно, разгрызая колючую проволоку. Звуки банджо заглушали щелканье ножниц, звон падающей на сухую землю проволоки. Был перерезан последний ряд, открывая по глинистым склонам дорогу вниз, на волю. Один за другим поползли военнопленные через лаз. Прижимаясь к земле, сливаясь

с нею в своей грязной одежде, они старались не попадать под ленивые лучи прожекторов.

— Эмиль, кончай концерт!—тихо позвал француза Зубарь.

Перебросив за плечи банджо, Леже припал к земле.

Военнопленные собирались в овраге, под склонами Цитадели.

— Куда теперь? — шепнул один из пленных.

— Капитан знает! — ответил другой.

— За мной! Только тихо! — скомандовал Журженко.

Капитан Журженко завел всех в полуразрушенное

здание на улице Богуславского и показал Зубарю на круглую крышку канализационного люка в подвале:

— Здесь!

Зубарь отвалил крышку, и навстречу ему сверкнул огонек электрического фонарика.

— Иван Тихонович? — раздался снизу знакомый голос Голуба.

— То я, Голуб! — радостно отозвался Журженко.— Спускаться по очереди! — подал он команду.— Там свои...

— Только швыдче, хлопцы, я посвечу! — поторопил Голуб.

По ржавым и скользким ступеням один за другим военнопленные спустились в канализацию Львова. Здоровые помогали раненым. Их осторожно принимали внизу Садаклий, Голуб и Грицько Щирба в мундире украинского полицая. Посвечивая фонариками, они показывали, куда ставить ноги, чтобы не оступиться в черную воду на дне канала.

Беглецы, попав из отвесного канала в горизонтальный, более просторный, постепенно обвыкались в темноте.

В сырых бетонных сводах канала из его ответвлений струйками стекала вода.

— Все спустились? — спросил Журженко.

При свете бегающих лучей фонариков Зубарь пересчитал всех, узнавая знакомые лица:

— Один, два, три, четыре... двадцать два... Двадцать два, товарищ капитан! —доложил он.— Наша группа вся здесь, ну, а остальные, кто полз за нами, разбежались кто куда...

Капитан с облегчением вздохнул. Он пожал руки Са-даклию и Голубу.

— Спасибо, друзья!

— Нема за що,— сказал Голуб.—Вы, Иван Тихонович, принимайте всех пока под свою опеку, а мы с товарищем Садаклием поглядим, какая погода наверху. Ждите нас здесь...

Вдвоем с Садаклием они полезли вверх по отвесному колодцу и, добравшись до подвала полуразрушенного дома, прислушались.

— Пока не заметили,— шепнул Голуб Садаклию.— Остальные хлопцы уж, наверное, за Стрыйским парком. Нехай подфартит им! А теперь давайте гостинцы...

Они быстро окружили люк кольцом противотанковых мин и засыпали эти «гостинцы» соломой.

Погоня

Тревожно завыла сирена. Голуб, задержавшись, увидел, как прожекторы быстрыми лучами рассекли вершину горы Вроновских.