Фортуна
Шрифт:
Усилием воли он освободился от этих мыслей, вытер лоб и, подойдя к среднему окну, устремил взгляд вниз, на пустой, заброшенный сад, в котором шумела буря.
Он не слышал, как кто-то осторожно постучал в маленькую дверь, ведущую в коридор, откуда шла узенькая винтовая лестница на второй этаж и имелся выход во двор.
В эту дверь стучали только робкие посетители и наиболее интимные друзья дома. Когда профессор, наконец, услышал, что дверь эта, осторожно приоткрываемая, скрипнула, он поспешно оглянулся и сразу вспомнил,
Но это был не посланец от молодых; нет, в низенькую дверь просунулось толстое тело Мортена Крусе, почтительного и слегка сконфуженного.
— Простите, господин профессор! Я воспользовался моим знакомством с расположением комнат вашего дома. Это у меня осталось со школьных дней. Я не хотел проходить через контору. Доктор Бентсен рассказал мне, и я подумал, что посещение пастора могло бы оказаться ободряющим, — ведь это такой момент, такое особое обстоятельство, столь счастливое, в сущности, обстоятельство, будем надеяться…
— Спасибо, господин пастор! Это очень любезно с вашей стороны!
— Но как обстоят дела?
— Есть основания думать, что все пройдет нормально и счастливо; но ведь никогда нельзя знать…
— Конечно, конечно! Вот самый подходящий момент для молитвы, для обращения к богу.
Капеллан сел на стул, только что оставленный директором банка, и отдышался; он устал, потому что шел против ветра.
Профессор приготовился к религиозному разговору и изменил соответствующим образом выражение лица. В глубине души он недолюбливал этого пастора. В нем была какая-то двойственность, какая-то половинчатость; профессор никогда не мог в нем разобраться.
Пастор, со своей стороны, тоже казался смущенным. Он выглядел совершенно так же, как в прошлый раз, когда приходил поговорить насчет акций «Фортуны». Правда, теперь дело обстояло несколько иначе. Пауза была длинная, и профессору очень хотелось уклониться от разговора на религиозные темы с молодым богословом.
Он положил ногу на ногу, перевел глаза с богини счастья на капеллана и сказал ему скромно:
— Вы еще интересуетесь делами фабрики, господин Крусе?
— О да, господин профессор, очень! Я очень интересуюсь делами «Фортуны».
— Это благословение для многих небогатых жителей города.
— Конечно, конечно!
— И акционеры, кажется, не имеют основания жаловаться.
— Да, я слыхал, дивиденд был пока что хороший.
— И обещает быть не меньше в будущем году.
В этот момент настоящий дух торгашества проснулся в профессоре; он принялся расхваливать дела фабрики, рассказывая о них со всеми подробностями, а пастор все с большим и большим жаром увлекался разговором, и оба они, казалось, совершенно забыли о бедной фру Кларе, лежавшей в своей спальне наверху.
Наконец пастор поднес руку к внутреннему карману сюртука и произнес:
— Вы обещали мне в прошлый раз оказать помощь в помещении некоторой суммы денег, если
Как раз в этот момент вошел Маркуссен. Оба собеседника подумали было, что это известие с верхнего этажа, и соответственно изменили выражение лиц. Но Маркуссен принес всего лишь пакет от директора банка Кристенсена.
Профессор вскрыл пакет; там было пять акций с любезной препроводительной записочкой.
— Он спешит, — недовольно пробормотал профессор.
— Курьер ждет, — доложил Маркуссен.
— А чего именно ждет курьер?
Маркуссен наклонился к профессору и шепотом доложил:
— Я полагаю, он упоминал о расчете, о деньгах…
Профессор откинулся на спинку кресла. Теперь? В неприсутственные часы! Что за мысль! Ну, хорошо, Маркуссен, пусть курьер посидит четверть часа.
Маркуссен вышел, а профессор небрежно бросил акции на стол перед собой и снова откинулся на спинку кресла, явно намереваясь продолжать разговор. Пастор не мог оторвать глаз от красивых бумаг, на которых была литографически изображена богиня счастья с венком в руке — точная копия той, что стояла на письменном приборе.
Профессор выжидал; наконец пастор не вытерпел:
— Это, если я не ошибаюсь, акции фабрики?
— Да, это несколько акций от моего друга Кристенсена.
— Он, что же, хочет их продать?
— О, нет! Это в погашение старого счета… Как бы по взаимной договоренности.
— По какой цене вы приняли их, господин профессор?
— Не могу вам точно сказать; мы сейчас спросим Маркуссена.
Но пастор остановил его руку, уже было протянувшуюся к звонку.
— Это не так важно: они ведь, вероятно, стоят значительно выше паритета?
— Ну, само собой разумеется, — ответил профессор, нагибаясь, чтобы поднять что-то с полу. Он почувствовал, что покраснел. В первый раз в жизни он шел на такого рода дело.
Пастор развернул акции и разгладил их своей полной рукой.
— Красивые бумаги! — сказал он, улыбаясь. — До сих пор, кажется, они были семипроцентные?
— Да, насколько я помню; но мне пришла в голову мысль, пастор! — воскликнул профессор весело. — Возьмите их! Вот бумаги, подходящие для вас! Если у вас есть настроение, то, пожалуйста, берите. Тут их пять.
— Вы хотите их продать, господин профессор?
— Я хочу сдержать свое обещание — оказать вам любезность.
— Спасибо, большое спасибо! Если только они не чересчур дороги для меня!
— О! Уж мы как-нибудь сойдемся! — возразил профессор.
В продолжение всего разговора он смотрел в ящик, который выдвинул наполовину, делая вид, будто ищет что-то. Но в действительности ему было не по себе: кровь стучала в висках, он колебался и чувствовал смущение. Впервые в жизни он совершал нечестную операцию. Он чувствовал, как стираются грани между дозволенным и недозволенным, между солидностью и мошенничеством.