Форварды покидают поле
Шрифт:
— Что это за броня?
— Сто подростков, которых в первую очередь пошлют на работу. Теперь тебе надо обратиться к руководителю секции подростков и напомнить о себе.
— Могу сходить.
— Как же мне узнать о вашем разговоре? Вот что. Приходи, Вова, в клуб металлистов. По вечерам я всегда бываю там. Можешь считать,— улыбнулась она,— что я назначаю тебе свидание.
Зина поднялась и протянула мне руку. Я не стал ее провожать, а смотрел вслед, пока она не скрылась в подъезде.
КРУШЕНИЕ НАДЕЖД
Летом я обычно сплю на балконе. Только в те ночи, когда небо заволакивает тучами, ложусь в комнате на полу. Спать валетом в одной постели с Мишкой невозможно. Он так и
Большая Медведица сияет над головой, ночные шорохи толпятся у изголовья, как и мысли, лишенные всякой связи. Олегу в центре не сыграть, что бы он ни болтал по моему адресу. С чего это физик стал обо мне заботиться? Таракан всегда относился ко мне с явным предубеждением: мол, из прохвоста Радецкого все равно ничего путного не выйдет. А после истории с Раей Полянской он окончательно махнул на меня рукой. Позапрошлой зимой я остриг ножницами каракулевый воротник на ее пальто. Меня грозились исключить из школы, и больше всех негодовал Тимофей Ипполитович. Помню, он говорил матери:
— Сын ваш способный мальчишка, исключать его жаль, но педагогический коллектив исчерпал уже все меры воздействия. Что касается его способностей, могу сказать следующее: они вашему Вове ни к чему. Чтобы стать полезным человеком, недостаточно одних способностей, необходимо трудиться, трудиться и трудиться, чего он вовсе не желает.
Мать тяжело вздыхала, вытирала слезы.
— Гражданин учитель, прошу вас простить Вову — может, он все-таки возьмется за ум и не пойдет по плохой дороге.
— Да поймите, мадам Радецкая, я рад бы простить, но ведь нельзя больше терпеть все проделки этого юнца.
Мне очень больно все это слушать,— печально про-
молвила мама, и даже меня, подслушивавшего весь разговор под дверью учительской, пробрала дрожь.
— Я понимаю,— согласился он,— но поверьте, па вашего сына нечего попусту тратить силы. Я от него отказываюсь.
— У меня их пятеро, и ни от одного я не могу отказаться...
Я всегда считал Таракана сухим, бессердечным человеком и отвечал ему неприязнью, даже ненавистью. После разговора его с матерью чувство ото возросло. Тем непонятней было стремление учителя помочь мне. Он и прежде предлагал пойти в ученики к маляру. Я много думал о выборе профессии, но такое и в голову никогда не приходило. Тянуло к металлу: стать бы лекальщиком, токарем, ремонтным слесарем, инструментальщиком,
И вот физик вмешался в мою судьбу, именно он помог мне: руководитель секции подростков биржи труда пообещал направить меня учеником слесаря на завод центрифуг. Разумеется, центрифуги — это не катера, не моторы и даже не плуги, но куда интересней слесарить, нежели мазать кистью.
Так размышляя, я уснул лишь далеко за полночь. Разбудил меня ливень. Я схватил в охапку тюфячок, подушку, бросился в комнату и прилег на полу. Было еще очень рано. Сон не шел, дождь казался плохим предзнаменованием в день, когда меня должны были послать на работу. Я всегда боялся дождей, попов и черных кошек. Когда снятся деньги, тоже нечего ликовать — жди неприятностей. Черный кот перебежал дорогу — получишь «неуд».
Однако пора уже собираться на Московскую. Биржа открывалась в девять, но длиннущая очередь выстраивалась уже к семи, как в двадцать первом году за осьмушкой хлеба. Даже мать еще спала, хотя она вставала раньше всех, чтобы напоить чаем уходящих на работу отца и Толю, собрать в школу Веру и Мишку. Мишка только первый год учится, а уже ленив и может проспать до полудня. Мне, как обычно, хотелось есть, но в кухне я ничего не нашел. Взяв брезентовую батину накидку, пошел на биржу.
Ливень все-таки угомонился. Поеживаясь от утренней прохлады, я бегом пустился по тополевой аллее к Черному яру, откуда легко можно было пройти к Собачьей тропе и па биржу труда. Высокие тополя зябко стряхивали с листвы серебристые капли. На улице пустынно, серо и мрачно. Перебежав через мост на узкую тропинку вдоль яра, я стал напевать: «Мы конница Буденного, и про нас былинники речистые ведут свой сказ...»
Честно говоря, на уроках пения в школе учитель обычно просил меня молчать, потому что своим голосом я нарушал общую гармонию хора и пугал окружающих. На меня собственный голос не производил удручающего впечатления, а сейчас даже кто-то подхватил за моей спиной: «О том, как в ночи ясные, о том, как в дни ненастные мы смело в бой идем».
Это Степка-точильщик, взбираясь на горку, приветственно помахивал рукой. Я остановился. Степка выше меня ростом, но сложением похуже: покатые узкие плечи, впалая грудь и не в меру длинные руки. Батькин старый картуз закрывает его широкий лоб, под которым светятся удивительно ясные, как у девушки, васильковые глаза. Глаза словно чужие на этом небрежно вылепленном лице, но они придают ему доброе и мягкое выражение, делают привлекательным.
— Привет безработному! — улыбнулся Степка, пожимая мне руку.
— Проспал, старина! — Притянув Степку к себе, я толкнул его рукой в плечо, выражая этим свою нежность.
— А куда спешить? Факт, еще натопчемся в «змейке».— Так называли очередь на бирже труда.
Снова полил дождь. Степка полез под мою накидку. Мы топали нога в ногу по вязкой грязи и здорово промокли, пока дошли до Московской. «Змейка» еще не очень растянулась, но под дождем пришлось мокнуть добрых полтора часа до открытия биржи труда.
Было холодно, от голода сосало под ложечкой.
— Вот гады, хоть бы дверь открыли...
— Не ворчи,— незлобиво отозвался Степка.— Только пришли, а ты уже ноешь. На, закури,— и протянул кисет с самосадом.— Чудак ты, Вовка, факт! Все жалуешься и ноешь, а того не поймешь слабым умишком, что придет такое время, когда тебе, оболтусу, никто не поверит, будто ты на бирже труда под дождем выстаивал. «Биржа труда? — скажут. —Что это за диковина?»
— Ну, пошел молоть Точильщик,— махнул я рукой.— Без биржи не проживешь в двадцатом веке. Ее знаешь когда закроют? — Я жестом продемонстрировал, какая к тому времени у меня вырастет борода.