Шрифт:
Рисунок В. Кохана
— Люсь, что я нашел!
— Отстань…
— Нет, ты только посмотри!
— Как? Через стенку? Я же не ясновидящая Роза Кулешова.
— Представь, что Розу и нашел. Другую, конечно. Помнишь, с тобою работала? Вот отпечатаю… Подожди.
— Нет уж…
В комнате щелкнул выключатель, жена погасила свет, пошарила по дверце
— А что не кажешь, если нашел?
В лаборатории горел красный свет, от него красными были кюветки, с прозрачными розовыми растворами в них. Люся протянула к фонарю пальцы, и в его свете ее длинные и узкие ноготки, покрытые густым лаком, стали белыми.
— Белые! Белые ногти! — обрадовался Дима неожиданному поводу потянуть время, подзадорить любопытство жены. Однажды Люся зашла к нему вот так же, когда он печатал снимки, в передничке — белые и красные продольные полосы сантиметровой ширины. И он показал фокус. Положил край фартучка на столик, и ткань стала совершенно однотонной, почти белой, с легким пепельно-розовым отсветом. «А где полосы?» «Ты их на кухне оставила.» Так что сейчас он Люсю не удивил.
— Ты мне зубы не заговаривай. То — нашел, то — ногти белые. Кажи!
Она даже чуть притопнула туфлей, как девчушка.
Он медленно поправил под объективом бумагу — простой писчий лист, положенный для просмотра негативов, долго вправлял в рамку пленку и наконец объявил торжественно:
— Даю свет!
Чакнула кнопочка переключателя, и в полный размер листа на доске увеличителя вспыхнуло черно-белое негативное изображение: пятеро девчонок стояли у станка — непринужденные позы, широкие улыбки белых губ, черные волосы у белокурой Люси и совершенно белые у цыганистой Розы.
— Вот она, слева. Розочка Лосева.
— Увидела, что не справа. Можешь не уточнять. А это?
— Таня Свешникова. Кто ж еще.
— Да, Танька. А в середине?
— Ну, ты меня удивляешь. Разве можно забыть?
— Неужели Лидия? Ах, Лида… Как улыбается, голову-то запрокинула. Отулыбалась… А это Лена? И не узнаешь… Ведь столько прошло годочков…
— Ну сколько? Этот снимок я сделал… двенадцать лет назад. Или в июне, или… Конечно, в июне! Ну что эту вот крайнюю особу я увидел именно тогда и такой — тут задокументировано. Та самая твоя клетчатая кофта, те клипсы.
— А почему ты тогда не сделал нам карточки?
— Затерял негатив. А сегодня перебирал старье, смотрю: букет девичьих рожиц и причесок. Как цветок.
— Конечно, конечно. Роза — да не цветок. Все годы, наверное, искал.
— Не искал, да нашел. Вот сделаю отпечатки большим форматом, и всем раздам.
— Ну, кроме Лидии. Ей уж не надо. Да и Роза где?
— Розу найду. Есть же у ней родня, выспрошу.
Люся отодвинулась от него.
— Да ищи-ищи. Жалко, что ли.
— А тебе это что — не понравилось?
— Да то. Найди да вышли. Письмо еще напиши.
— Чего ты на самом деле?
— А то. Думаешь, забыла, ради кого ты нас всех фоткал? К Розке пришел, а мы тут…
— Конечно, тут. С тобой, например, тут и познакомился, у этого самого станка. Так что нечего.
— Да уж нечего. Если бы Володька тебе отворот не показал, не отлип бы от Розы.
— Значит, к тебе бы не прилип, коли на то пошло.
— А если на то пошло, так я сама тебя выбрала. И Розка довольна осталась, больно привязчивый был.
— Был да сплыл. Так что не волнуйся.
— А я и не волнуюсь. Была нужда! Печатай свою Розу!
Она ушла, и там, в комнате, сердито молчала. Ему же, наоборот, хотелось говорить, вспоминать, так взбудоражило его старое изображение. Дима сделал пробный отпечаток, наскоро проявил и закрепил его, ополоснул водой и мокрым расстелил в светлом квадрате под увеличителем.
Конечно, Роза на фото была, как георгин среди ромашек. Лохматые крупные кудри, полные губы, прищуренные длинные глаза, скулы с темными пятнами — такой крутой бывал у нее румянец. И что-то бесшабашное, вызывающее написано на лице.
Превосходна была Лидия. Голова вполоборота, лицо вздернуто — у, гордячка! — прямые светлые волосы распущены по плечам, глаза полуприкрыты. И губы… не улыбочка, а усмешечка: вот, мол, какая я!
Люсю уже тогда разнила от других нежная полнота. Не это ли — мягкость лица, рук, тела — тогда и пленило?
А Танька, Танька! Вот тебе и Танька. Ростом так себе, худенькая, очкастая, тонколицая, мелкозубая, а в деле — первая, в словах — рассудительная, в жизни — справедливая. И даже здесь не смеется, одна.
И Лена: некрасивая девчонка, а хохочет… Пуще всех…
— Люсь. Ты что делаешь?
— То и делаю.
— Нет, все же.
— Да тебе не все ли равно.
— Дружные вы были?
— Да ну тебя, прилип опять.
— Нет, скажи.
— Да что я скажу. Танька тогда бригадирила.
— Она строгая была?
— Любила покомандовать.
— Люсь, а Лидия?
В комнате помолчали, однако молчание было недолгим.
— Странная была. То вся горит работой, то как холодной водой окачена. Глаза отрешенные, из рук все валится. Но чаще веселая была. Начнет парням глазки строить, свидания на один вечер троим назначит, да ни к одному не придет. Те на другой день с претензиями, все вместе, а она заливается: «Вы, парни, шуток не понимаете, ли чо?» Или забыл, как сам три вечера впустую ждал ее? Еще бы бегал, да за Розкой ухлестнул…
— Люсь, а Лена?
— Ленка Ленкой и осталась. Вкалывает — дай боже всякой. Да дочку растит, вот и довольна.
— Двое вас из той бригады осталось. Из пятерых-то. Люсь, а почему Таня Свешникова-то оставила вас?
— Показать себя захотела. Трудную бригаду взяла. Мы ее Танькой звали, а туда пришла, старший мастер представил: «Вот ваш новый бригадир, Татьяна Андреевна. Прошу любить и жаловать. И подчиняться». За Андреевной и ушла от нас. И теперь все — Татьяна Андреевна, Татьяна Андреевна… Слушать противно!