Фотограф

Буль Пьер

Иногда, решив, что идеальная композиция найдена, он быстро оставлял лежащее тело и настолько быстро, насколько позволяла ему его несчастная нога, подскакивал к своему аппарату, закрепленному теперь на штативе. Он смотрел на выстроенный им кадр через видоискатель, после чего, с досады ругнувшись, так же поспешно возвращался к предмету изображения, чтобы поправить какую-нибудь вдруг показавшуюся ему неточной деталь.

— Ты можешь со мной говорить, слышишь, — сказал он ворчливым тоном, видя, как она покорно соглашается со всем, что он делает, не смея раскрыть рта. Тогда ты, может быть, будешь смотреться более естественно, — добавил он сквозь зубы. — Задавай мне вопросы. Смелей, не бойся.

Я уверен, тебе ведь хочется узнать, как я потерял ногу.

Уже несколько минут он пребывал в полном отчаянии из-за отсутствия осмысленного выражения в ее взгляде и сейчас ломал себе голову, подыскивая тему, которая смогла бы заполнить эту ужасающую пустоту. Ему показалось, что в тот момент, когда он сказал ей о своем ранении, в ее зрачке зажегся огонек.

— У вас была опасная профессия? — спросила она.

Во взгляде появился какой-то новый свет. Она схватила наживку. И он попытался развить тему.

— Довольно опасная. Я был, как и сейчас, моя красавица, фотографом, но только работал в другом месте.

— На войне?

— Соображаешь. От тебя ничего не утаишь…

Теперь она заинтересовалась до такой степени, что забыла о том, что находится под прицелом объектива, — цель, которой он как раз всегда пытался достичь в подобных случаях.

— …На войне, именно так. Я участвовал даже в нескольких войнах, если хочешь знать. Вот это, — он указал на ногу, — это память о моей последней войне, об алжирской… Вот, наконец, тот взгляд, которого мне хочется от тебя добиться. Продолжай со мной разговаривать. Попробуй думать, слышишь, думать, я тебя умоляю. Твоя физиономия начинает становиться почти человеческой.

Он вскочил, допрыгал до аппарата и стал долго и тщательно его наводить, манипулируя кнопками.

— Вас ранило? Пуля попала?

— Несколько пуль, крошка, то, что называют очередью, если использовать технические термины. Алжирцы поджидали нас у места приземления.

— Вы были на самолете?

— Не открывай рот так, будто зеваешь… Не совсем на самолете — на парашюте… Хорошо! Совсем неплохо. Говори еще.

Он сделал первый снимок. Взвел механизм затвора и опять направил на нее видоискатель; теперь его внимание сконцентрировалось на изгибе ее губы, казавшейся полной обещаний.

— Там было много алжирцев?

— Нет. Мы приземлились в разрушенной деревушке. Почти бесполезный подвиг. Там оставались всего три типа. Остальные убежали.

— Вы были парашютистом?

Щелк! Этот второй снимок должен был оказаться удачным. Губа принимала все более выразительный изгиб.

— Фотографом, я тебе уже сказал. Но моя профессия вынуждала меня отправляться во все горячие точки и иногда прыгать с парашютом… — Щелк! — Очень хорошо. Ты могла бы хоть немного приподнять левое колено? А то теперь ты впала в другую крайность, теперь у тебя вид школьницы, впервые в жизни надевшей подвязки для чулок. Не напрягайся и смотри на меня, не обращая внимания на объектив… Да, их оставалось трое, и вот как раз один из них нашпиговал мне пулями ногу. Но я отомстил. Я взял реванш.

Щелк!.. Вот этот внезапный огонек в ее зрачке, который он подстерегал, не смея даже надеяться на успех, этот огонек промелькнул и исчез, но фотограф был уверен, что поймал его. Он был так счастлив, что позволил девушке на несколько мгновений расслабиться.

— Превосходно. Ты молодец. Это как раз то, чего я от тебя ждал. Постарайся выдать еще что-нибудь вроде этого. Ты можешь отдохнуть немного, на локте.

— Вы убили его?

На лице фотографа отразилось самое искреннее удивление.

— Убил? Я? Для чего? И чем, бог ты мой! У меня же не было оружия.

— Не знаю. Вы могли бы чем-нибудь ударить его.

Марсиаль рассмеялся.

—

Ударить, когда я лежал на земле с простреленной ногой, из которой хлестала кровь, и когда у меня хватало сил лишь на то, чтобы держать в руках мой аппарат?.. Да и к тому же разве мог я упустить лучшие за всю мою жизнь снимки? Не говори глупостей. Я повторяю тебе, что я отомстил. Я заполучил его, понимаешь? Я снял его в первый раз в тот момент, когда он убил другого парашютиста, как только тот коснулся земли. Мне даже удалось захватить их обоих в одном кадре… Не двигайся!.. А во второй раз мне посчастливилось сфотографировать его в тот момент, когда подоспевший парашютист подстрелил его самого. Нас не так уж много в нашей корпорации, кому удавались подобные снимки… О, эти мои снимки! Хоть они и не обошли страницы всей мировой прессы, о них много говорили. Так что мы с тем алжирцем оказались квиты… — Щелк! — Это все. Ты была умницей. Можешь вставать. Я пришлю тебе пробные снимки.

II

Марсиаль Гор, ворча на отсутствие лифта, с трудом спустился с пятого этажа дома, где жила начинающая киноактриса. Никогда еще протез не казался ему таким тяжелым, а аппаратура никогда еще не давила так сильно на плечо.

— Маленькая дуреха!

Он негромко произнес еще несколько такого же рода комплиментов, не таящих, впрочем, ничего оскорбительного для девушки. На самом же деле он был недоволен только собой, собой да еще той своеобразной специализацией, которая появилась в его работе после ранения. Фотограф красоток для журнальных обложек! Это он-то, когда-то один из самых смелых фоторепортеров. История, рассказанная им этой девчонке и относящаяся к одному из самых интересных периодов его полной приключений жизни, потянула за собой цепь печальных размышлений.

Справедливости ради надо отметить, что вспомнил он свое прошлое вовсе не из желания покрасоваться или вызвать к себе сочувствие. Марсиаль Гор от природы был наделен замечательным иммунитетом против низкого соблазна афишировать свою немочь; не склонный лить слезы над чужими неудавшимися судьбами, он не жаловался и на свою собственную судьбу. А что касается искушения похвастаться былыми подвигами и желания в их ореоле предстать героем, то для этого он был по натуре слишком горд и слишком презирал мнение собратьев по человечеству вообще, и женщин в частности, а уж тем более — таких вот телок, с которыми по роду своей деятельности он сталкивался чуть ли не каждый божий день. По сути, его рассказ явился всего лишь искусным приемом, с помощью которого он надеялся расшевелить девушку, высечь живую искорку в ее взгляде. Точно так же и вспышка его гнева, и его суровость не были искренними. Все это было заранее продумано и рассчитано. На некоторых девушек — можно смело сказать, весьма многих — ругань действовала безотказно. Когда это не помогало, он пробовал что-нибудь другое. Он использовал любое средство (вплоть до пощечин), чтобы оживить их глаза неожиданным блеском.

Сегодня он случайно обнаружил, что эта вот девочка оказалась чувствительной к военным эпизодам (как будто она могла что-нибудь понять в истории с тем алжирским партизаном! Рассказ просто-напросто поразил ее словно эпизод какого-нибудь приключенческого романа). Хорошо, что его прошлое хоть на что-то сгодилось; картины пережитого еще проплывали у него перед глазами, пока он, тяжело вздыхая, спускался по темной лестнице. Однако комедия была окончена. Никакая профессиональная необходимость не могла оправдать этот повтор воспоминаний, бередивших его душу, причем особенно часто в последнее время. Слишком часто, что было верным признаком старости. А ведь ему едва исполнилось пятьдесят пять, он еще и сейчас был бы достаточно крепок, не будь этого проклятого увечья!