Фрагменты
Шрифт:
В окна было видно необозримое множество людей, и находившимся здесь, внутри, иногда становилось страшно: как поведут себя те, которые не успеют попасть сюда и не увидят его в последний раз? Тогда-то в голову и приходила — осторожная или трусливая? — мысль: хорошо, что этих, в синих олимпийских рубашках, много, и хорошо, что грузовики.
А за окном уже поплыли цветы. Люди, которые поняли, что все-таки не увидят его, передавали их стоящим впереди, и цветы плыли по остановившейся реке. В зале опять и опять звучало: «С миром отпущаеши…» После этого говорили. Говорили немногие. Недолго. И всякий не мог не говорить об одном и том же: что за окном… и откуда такое? Почему так случилось?..
Потом тем,
Когда процессия выехала на Таганскую площадь, чтобы затем направить свой путь по Садовому кольцу, под машину, которая везла его, полетели цветы, и еще несколько сот метров люди бросали и бросали их под колеса автобусов. А потом людей стало меньше, и процессия понеслась по Садовой быстро.
«Ну, что за кони мне достались привередливые…».Перед Красной Пресней движение замедлилось. Здесь его тоже ждали, и чем было ближе к цели, тем больше становилось людей и тех, что в синих олимпийских рубашках. К Ваганьковским воротам кортеж подъезжал медленно.
«Мы успели, в гости к Богу Не бывает опозданий…».У последнего его приюта людей оказалось сравнительно мало. Палило яркое солнце. У могилы было решено не говорить. Сказал кто-то один, кому это было доверено. Говорящего было совсем не видно и еле слышно людям, которые стояли не рядом с могилой. Потом — то, что страшно всегда: глухой стук молотков. И все…
«И снизу лед и сверху — маюсь между. Пробить ли верх иль пробуравить низ? Конечно, всплыть и не терять надежду, А там за дело в ожиданье — виз. Лед подо мною, надломись и тресни. Я весь в поту, как пахарь от сохи. Вернусь к тебе, как корабли из песни, Все помня, даже старые стихи. Мне меньше полувека, сорок с лишним, Я жив, тобой и Господом храним. Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, Мне есть чем оправдаться перед Ним».А что «вся Москва»? Москва должна жить, жить нормально, как и положено живым, по возможности хорошо жить, желательно весело, интересно и разнообразно — как пел Володя Высоцкий, как играл Паша Луспекаев, как легко писал Гена Шпаликов:
«Здесь когда-то Пушкин жил, Пушкин с Вяземским дружил…»И правда, что «жизнь ведь тоже только миг, только растворенье нас самих во всех других, как бы им в даренье…». И не будем заглядывать в будущее. Что в него заглядывать? Занятие бессмысленное. А я еще раз вместе с тобой, мой терпеливый читатель, просто подумаю над тем, что
Что бы это значило? Обдумаем…
2 мая 1981
«Что делать нам с бессмертными стихами»
«Последнее и единственное верное оправдание для писателя — голос публики, неподкупное мнение читателя. Что бы ни говорила «литературная среда» и критика, как бы ни захваливала, как бы ни злобствовала, — всегда должна оставаться надежда, что в самый нужный момент раздастся голос читателя, ободряющий или осуждающий. Это даже не слово, даже не голос, а как бы легкое дуновение души народной, не отдельных душ, а именно — коллективной души», — писал Александр Александрович Блок.
В вышеприведенном высказывании достаточно заменить некоторые слова, как-то: не литературная среда, а театральная, не читатель, а зритель, не писатель, а актер или режиссер, — и все сказанное Блоком будет иметь прямое отношение к профессии, которой я принадлежу. Но вот вопрос: как уловить это дуновение, если «последним слышавшим был, кажется, Чехов»?
Чехов, Блок — горний счет, куда нам! Но принцип-то в нащупывании ориентиров существования в искусстве един. И мы, так сказать, люди дольние, вслушиваемся в их слова, пытаясь соотнести то, что они говорят, со своей скромной работой.
Для меня теперешнего важны два высказывания: приведенная цитата из Блока и пушкинское «Доволен ли ты им, взыскательный художник?», с ударением на прилагательное и с одной оговоркой, коли речь идет об оценке труда, — отдельные голоса из той же литературно-театральной среды, мнение которых ты уважаешь, пусть даже это мнение резко отрицательное.
Я начал с Блока потому, что всегда утверждал, что в тот момент, когда находишься на сцене, играешь или читаешь стихи, важен зал целиком, совпадение твоих ритмов с его ритмами. Только потом мнения отдельных голосов, как бы важны они для тебя ни были. И то их следует соотнести с восприятием зала в целом и только тогда делать выводы.
Снобы, ссылаясь на Шекспира («знаток опечалится»), утверждают противоположное. «А «8 1/2» Феллини, с которого уходил зритель? А ошиканная «Кармен» Бизе?» И свои провалы ставят в разряд «провалов» Феллини и Бизе.
Разумеется, зал залу рознь. Вряд ли было бы разумно читать сложную поэзию Пастернака или Мандельштама учащимся ПТУ в расчете на понимание и успех. Да и в зале Библиотеки имени Ленина в Москве тоже не всегда сидит сплошь понимающая все публика. Но уж коль скоро я вышел на эстраду, следует, не изменяя своим представлениям и критериям, взять зал целиком и, уж во всяком случае, не упустить его. В противном случае окажешь тому же Пастернаку или Мандельштаму дурную услугу.
Это же относится к театральному зрелищу, телефильму, радиопередаче. Дело наше публичное и, увы, существующее во времени. Наши рисунки мы создаем на песке. Подул ветер времени — и от них мало что остается. Актеры — «краткие летописи века». «Я боюсь, — писал все тот же Блок, — каких бы то ни было проявлений тенденции «искусство для искусства», потому что такая тенденция противоречит самой сущности искусства и потому, что, следуя ей, мы в конце концов потеряем искусство; оно ведь рождается из вечного взаимодействия двух музык — музыки творческой личности и музыки, которая звучит в глубине народной души, души массы. Великое искусство рождается только из соединения этих двух электрических токов».