Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Только сидя в сборной, где его допрашивали сразу после ареста, Касснер понял, что его не ведут к стенке. Может быть, его хотят перевести? Кроме темных камер, у них имеются вертикальные гробы. Свет застилал пылью лицо человека в форме. Касснер видел только жесткие усы и густые брови. Двое в штатском; они у стены — как будто пальто висят. Перед ними солнечный луч; мириады атомов дрожат в нем; это — канал, тронутый ветром.
Касснер подписал бумагу. Гитлеровец передал одному из пальто конверт и пакет, завернутый в рваную газету. Касснеру показалось, что оттуда выглядывают его подтяжки. Полицейский сказал:
— Недостает зажигалки
— Они завернуты в носовой платок.
Двое в штатском повели Касснера к автомобилю. Он шатался, ноги его путались, он не мог оторваться глазами от неба. Полицейские сели, Касснер между ними. Автомобиль тотчас же тронулся.
— Наконец-то, — сказал первый полицейский.
Касснеру захотелось ответить любезно, хотя его спутники были шпиками. Плотный человек, заговоривший о ним, достаточно призрачен: жидкие усы спадают на полуобнаженные резцы в воздухе, омытом голубыми потоками. Крупные черты лица; каждая из них сбивается на карикатуру. Он похож одновременно на моржа, которого Касснер видел в Шанхае, и на толстого китайца, который этого моржа показывал. Касснер знает свою манию подставлять под любого человека звериную морду, но это лицо, право же, на редкость странное. Свет, как косой дождь, с двух сторон оживляет лицо моржа, оно дрожит над пальцами с выпуклыми ногтями. Лицо, готовое тотчас же раствориться в смутном колыхании умирающего дня; автомобиль отбрасывает все назад, но и лица полицейских тоже мгновенны, случайны, они могут исчезнуть в пестроте воздуха. Это не сон: все предметы существуют, они зримы, весомы, и все же они не настоящие — другая планета, неизвестный мир, введение в край теней.
— Что же, — сказал морж, — теперь мы увидим мамочку?
«Какую мамочку?» — подумал Касснер. Он, однако, нашел в себе силы, чтобы не спросить, куда его везут. Морж усмехнулся тихо и насмешливо; его резцы теперь совсем обнажились на смутном фоне полей и осенних деревьев. Касснеру казалось, что говорит не он, но только его резцы. Морж сказал:
— Значит, дела теперь лучше?..
Касснер заметил, что он напевает: это речитатив попов, но на веселый лад. Только его сознание было под угрозой, — тело переживало свободу. Может быть, морж растворится, автомобиль исчезнет и Касснер очутится в своей камере? Может быть, то, что он слышит, никого не обязывает, слова и мысли пропадут вместе с деревьями и лиловыми астрами на краю дороги? Но было в самом Касснере нечто, сохранившее ясность ума. Он был настороже. Вокруг него — явь, сон или смерть — кружился предполагаемый мир, огромный вымысел, который зовут землей.
— Во всяком случае, вам повезло, — продолжал морж, нагнув голову набок. — Ну да, вам повезло, что тот решил сам заявиться…
— Кто?
— Касснер.
Как образ через бинокль, наведенный наконец-то по глазам, становится четким, лицо полицейского отделилось от света. Касснер вдруг вспомнил двух красногвардейцев на околице сибирской деревушки, срамные части, выжженные раскаленными кирпичами, утро, насекомые…
— Вы установили, кто он?
— Он сам признался.
Молчание.
— У вас нетрудно признаться во всем, — сказал Касснер.
— С вами, кажется, обращались хорошо. А этого мерзавца даже не избили. То есть на допросе. Одним словом, он сам все выложил.
Полицейский нахмурил свои прозрачные брови.
— Все знали, что мы его ищем. Ну, а раз мы начали искать, значит, найдем. У нас работа чистая. Вот он и заявился…
— А
— Это коммунист-то? Смешно! Кажется, его даже не проучили как следует. Просто он узнал, что мы его ищем, и сдрейфил. Они от страха шалеют, вот что…
Может быть, Касснер наконец-то сошел с ума? Это небо, серое и низкое, как во сне, этот человек с мордой моржа, этот дрожащий мир, готовый в любую минуту рассеяться… Стекло перед шофером, и Касснер не узнает в нем своего огрубевшего лица, — теперь, когда он должен говорить о себе, как о чужом.
— Там были фотографии. И потом, он знал, на что он идет, — сказал морж.
— Где он?
Полицейский пожал плечами.
— Его… убили?
— Надо полагать. Я вот вас слушаю и думаю: как могли такого принять за крупного коммуниста? Одним словом, это был мерзавец, но не сумасшедший.
Автомобиль проехал мимо вокзала. Арестованные исправляли путь. На платформе какой-то человек обнимал женщину, и почти все арестованные глядели на эту парочку.
— Он не был мерзавцем.
— А если бы вас прикончили из-за него, вы тоже нашли бы, что это благородная личность?
Касснер глядел на женщину и мужчину: они целовались.
— Если бы меня? Да.
Второй полицейский положил руку на руку Касснера.
— Что же, если вы так хотите вернуться назад…
Но морж быстро показал пальцем на лоб.
«Почему этот человек предал себя? Чтобы избавить других от пыток? Или, может быть, он хотел умереть? Или он надеялся спасти товарища, более полезного, чем он, — меня?.. Действительно ли сумасшедший уверен, что он здоров?..» Человек, может быть, умер за него, — он это знает, он думает об этом и никак не может этого осознать. Он измучен, как если бы перед ним пытали его ребенка. Он все еще не в силах проснуться после одиночки.
— Нет ли у вас его фотографии?
Полицейский снова безразлично пожал плечами.
Что, если это не сумасшествие, но обман? Может быть, это выдумано моржом, чтобы заставить его говорить. Или просто они хотят позабавиться?.. С тех пор как Касснера увезли из лагеря, он ни на мгновение не почувствовал правдоподобности происходящего. Да и знает ли он теперь, что такое правдоподобность?
— Ваша вина, что вы встречались с разными людьми. Иностранец должен подчиняться закону. Вам повезло, что ваше посольство вступилось за вас. И надо сказать, зря…
Касснер поглядел на своего соседа — его глаза наконец-то привыкли к свету. Обычная физиономия полицейского, корректный, коренастый. Но если глаза Кас-снера вошли в жизнь, его сознание еще было привязано к тюремной камере тысячами ниток. Может быть, морж думает, что он сказал лишнее? Вот он отвернулся и смотрит на поля с кружащимися по ним листьями…
Так — до полицейпрезидиума, где после незначительных разговоров и формальностей простуженный писарь передал Касснеру его вещи (подтяжки, шнурки от ботинок) и деньги, отобранные при аресте.
— Я удерживаю одиннадцать марок семьдесят.
— Гербовый сбор?
— Нет, за содержание в лагере. Марка тридцать в день.
— Почти даром. Значит, я там пробыл всего девять дней?..
Касснер начал было возвращаться на землю. Мысль, что он просидел в одиночке только девять дней, снова отрывала его от земли. Подлинная жизнь была языком, который он то вспоминал, то снова забывал. Вдруг он почувствовал с необычайной ясностью, что его жене повезло, как будто не его освободили, но жену…