Французская повесть XVIII века
Шрифт:
— Боюсь, что ее горе и ваше присутствие оказались бессильными. Отвращение! Это ужасная вещь — отвращение в любви, отвращение к женщине!..
— Я послал за портшезом, потому что она не в состоянии была идти. Подходим к дому Гардейля, большому новому зданию, единственному по правой руке на улице святого Гиацинта со стороны площади святого Михаила. Носильщики останавливаются, открывают дверцу. Я жду. Она не выходит. Подхожу и вижу, что она вся дрожит; зубы ее стучат, как в лихорадке; колени стукаются друг о друга.
«Минутку, сударь, простите, не могу… Что я буду там делать? Я напрасно отняла у вас время, мне очень неприятно; прошу меня извинить!»
Я протянул ей руку. Она оперлась на нее, попробовала встать, но не могла.
«Еще минутку,
Наконец она немного успокоилась и, выходя из портшеза, прибавила еле слышно:
«Надо войти, надо его увидеть. Кто знает? Может быть, я там умру…»
Мы перешли двор и оказались у дверей его квартиры; мы уже в кабинете Гардейля. Он сидел за своим письменный столом, в халате и ночном колпаке. Он приветствовал меня движением руки и продолжал свою работу. Затем подошел ко мне и сказал:
«Согласитесь, сударь, что женщины очень докучливы. Приношу вам тысячу извинений за сумасбродство этой особы».
Потом обратился к несчастной, которая была ни жива ни мертва:
«Сударыня, что вам еще нужно от меня? Мне кажется, что после моих ясных и точных слов между нами все должно быть кончено. Я вам сказал, что больше вас не люблю, сказал это с глазу на глаз. Но вы, наверно, желаете, чтобы я повторил это при свидетеле. Ну что ж, сударыня, я вас больше не люблю. Любовь к вам угасла в моем сердце; могу добавить, если это вас утешит, что она угасла во мне и ко всякой другой женщине». — «Но объясните мне, почему вы меня больше не любите?» — «Не знаю; знаю только, что начал вас любить неведомо почему и перестал тоже неведомо почему; я чувствую, что эта страсть не может вернуться. Это точно болезнь, и я верю и радуюсь, что совершенно от нее избавился». — «В чем же я провинилась?» — «Решительно ни в чем». — «Может быть, вы тайно недовольны моим поведением?» — «Нисколько. Вы были женщиной самой постоянной, самой честной, самой нежной, какую только мог пожелать человек». — «Может быть, я должна была что-нибудь сделать для вас?» — «Ничего». — «Не пожертвовала ли я вам моими родителями?» — «Это правда». — «Моим состоянием?» — «Это приводит меня в отчаяние». — «Моим здоровьем?» — «Возможно». — «Моей честью, незапятнанным именем, покоем?» — «Всем на свете». — «И я тебе противна?» — «Это тяжело говорить, тяжело слышать, но раз это так, то приходится в этом сознаться». — «Я ему противна! Я это чувствую, я себя презираю!.. Противна! О, боги!..»
При этих словах смертельная бледность покрыла ее лицо; губы посинели, капли холодного пота выступили на ее лице и смешались со слезами, струившимися из глаз; веки были закрыты, голова запрокинулась на спинку кресла, зубы стиснулись, она вся дрожала; за этим последовал обморок, который я принял за осуществление надежды, высказанной у порога этого дома. Длительность этого состояния испугала меня, я снял с нее накидку и расстегнул платье, ослабил шнуровку юбок и слегка сбрызнул холодной водой лицо. Глаза ее полуоткрылись, в горле послышалось глухое клокотание; она хотела сказать: «Я ему противна!», но смогла произнести только последний слог; затем она громко вскрикнула, веки ее опустились, и обморок возобновился. Гардейль с бесстрастным видом сидел в кресле, облокотившись на стол и опершись головой на руку; он смотрел на мадемуазель де Ла-Шо безучастно, предоставив мне ухаживать за ней. Я несколько раз повторил ему:
«Сударь, она умирает… Надо позвать кого-нибудь…»
Он отвечал мне, улыбаясь и пожимая плечами:
«Женщины живучи; они не умирают от таких пустяков. Это ничего, пройдет. Вы их не знаете, они делают со своим телом все, что им вздумается…» — «Она умирает, говорю вам!»
Действительно, тело ее казалось бессильным и безжизненным; она падала с кресла и свалилась бы с него на пол, если бы я не поддержал ее. Гардейль внезапно вскочил и, расхаживая взад и вперед по комнате, сказал нетерпеливо и раздраженно:
«Я бы вполне мог обойтись без этой досадной сцены. Но надеюсь, что она последняя. Черт возьми, чего
Тем временем бедная девушка немного пришла в себя. На последние слова Гардейля она горячо возразила:
«Что он сказал о потере своего времени? Я изучила четыре языка, чтобы помочь ему; прочла тысячи томов; писала, переводила, переписывала дни и ночи, истощила свои силы, испортила свое зрение, иссушила свою кровь, заболела мучительною болезнью, от которой, быть может, никогда не излечусь. Он не смеет сознаться в причине своего отвращения, но вы ее узнаете!»
Тут она сбрасывает с себя косынку, высвобождает руку из платья, обнажает плечо и показывает мне рожистое пятно.
«Вот причина его перемены ко мне, вот она, вот следствие моих бессонных ночей! Утром он приходил ко мне с пергаментными свитками. „Господин д’Эрувиль, — говорил он мне, — очень торопится ознакомиться с ними; надо, чтобы эта работа была сделана к завтрашнему дню“, — и она бывала сделана».
В эту минуту мы услышали чьи-то шаги, приближающиеся к двери; то был слуга, явившийся известить о приходе господина д’Эрувиля. Гардейль побледнел при этом. Я предложил мадемуазель де Ла-Шо оправить платье и удалиться.
«Нет, — сказала она, — нет, я останусь. Я хочу разоблачить этого недостойного человека. Я подожду господина д’Эрувиля, я с ним поговорю». — «Разве это к чему-нибудь приведет?» — «Ни к чему, — ответила она, — вы правы». — «Завтра вы сами об этом пожалеете. Пусть вина падет на него: вот месть, достойная вас». — «Но достойна ли она его? Разве вы не видите, что это за человек?.. Пойдемте, сударь, пойдемте скорее, потому что я не отвечаю за то, что могла бы сделать или сказать».
В одно мгновение она привела в порядок свой туалет, пострадавший от предыдущей сцены, и вылетела как стрела из кабинета Гардейля. Я последовал за ней и слышал, как дверь громко захлопнулась за нами. Впоследствии я узнал, что привратнику были сообщены ее приметы.
Я отвел ее домой, где застал доктора Ле-Камю, поджидавшего нас. Страсть, которую он питал к этой девушке, мало чем отличалась от той, какую она испытывала к Гардейлю. Я рассказал доктору о нашем посещении, и, несмотря на все признаки его гнева, его скорби и негодования…
— Не так трудно было угадать по его лицу, что ваша неудача не слишком его огорчила…
— Это правда.
— Таков человек. Лучше он быть не может.
— За этим разрывом последовала ее тяжелая болезнь, во время которой добрый, честный и деликатный доктор ухаживал за ней так, как он не стал бы ухаживать за самой знатной дамой Франции. Он заходил по три, четыре раза в день. Пока не миновала опасность, он спал в ее комнате на походной кровати. Болезнь — это счастье при великом горе.