Французская сюита
Шрифт:
— Нет, Мадлен, не стоит этого делать, пообещайте, что останетесь здесь. Здесь вы будете счастливее.
— Вы думаете? — задала она вопрос странным глуховатым голосом.
Подхватив корзину, она отошла подальше, и листва скрыла от него девушку. Он машинально срывал стручки.
— Вы думаете, я смогу вас забыть? — спросил он наконец. — Думаете, у меня столько хороших воспоминаний, что я позабуду прожитое здесь? Да что вы! Война, ужасы и снова война…
— А до войны? Не все время же была война. До войны были…
— Что?
Она
— Вы хотели сказать, женщины, девушки?
— Вот, вот…
— Ничего особенного не было, милая Мадлен.
— Вот вы уезжаете, — сказала она сдавленным голосом, сил удерживать слезы у нее больше не было, и они потекли потоком по пухлым щекам, — и для меня разлука с вами просто смерть. Не надо бы мне вам это говорить, вы будете надо мной смеяться, и Сесиль тоже… но мне все равно… смерть, настоящая смерть…
— Мадлен…
Она подняла голову, их взгляды встретились. Он подошел к ней и ласково обнял за талию; он хотел поцеловать ее, но она со вздохом его оттолкнула.
— Нет, не этого я хочу… не так все просто…
— А чего вы хотите, Мадлен? Чтобы я поклялся, что никогда вас не забуду? Хотите — верьте, хотите — нет, но это истинная правда, я вас не забуду, — сказал он, взял ее руку и поцеловал. Девушка покраснела от удовольствия. — Мадлен, а правда, что вы хотели стать монахиней?
— Правда. Раньше хотела, а теперь… но не потому, что разлюбила Господа, просто думаю, что Он не создал меня для монастыря.
— Конечно, нет! Он создал вас для любви и счастья.
— Счастья? Не думаю. Он создал меня, чтобы иметь мужа и детей, и если Бенуа не убьют, то…
— Бенуа? Я не знал…
— Да, был такой разговор… но я не хотела. Я хотела стать монахиней. Но если он вернется… он… хороший парень.
— Я не знал, — повторил он.
До чего же они скрытные, крестьяне! Сдержанные, недоверчивые, закрытые на сто замков, как их сундуки. Он прожил с ними бок о бок два месяца, а ему и в голову не пришло, что между Мадлен и сыном хозяйки есть привязанность, он пытался припомнить и понял: о Бенуа почти и не говорил никто. Они вообще ни о чем не говорили. Наверное, держали все внутри.
Фермерша позвала Мадлен, они вернулись в дом.
Миновало несколько дней; о Бенуа по-прежнему ни слуху ни духу, зато Жан-Мари получил от своих письмо и деньги. С Мадлен он больше ни разу не оставался наедине. Он сообразил, что их взяли под надзор. Он простился со всей семьей, собравшейся у порога. Было это дождливым утром, первым после долгих солнечных недель; с холмов задул холодный ветер. Как только двуколка отъехала, фермерша ушла в дом, а девушки еще долго стояли на крыльце, вслушиваясь в скрип колес двуколки на дороге.
— Вот и прекрасно! — чуть ли не закричала Сесиль, словно долго с большим трудом сдерживала злость. — Теперь и от тебя какого-нибудь толку добьешься! В последнее время ты все среди облаков витала, мне одной приходилось всю работу делать!
—
— А я-то тут при чем? Мать тебе велела доить.
— Мать велела, не спорю, но я-то знаю, кто и что ей на ухо нашептал!
— Говори да не заговаривайся!
— Притворщица!
— Бесстыдница! А еще хотела в монашки идти!
— Ты, что ли, перед ним хвостом не вертела? Только ему на это было наплевать!
— Теперь и на тебя тоже. Уехал, и больше ты его никогда не увидишь!
С горящими от злости глазами они уставились друг на друга, и вдруг лицо у Мадлен стало удивленным и ласковым.
— Да что это с нами, Сесиль? Мы же с тобой как сестры. Никогда раньше не ссорились. С чего нам с тобой ругаться? Не для тебя и не для меня этот парень. — Мадлен обняла плачущую Сесиль. — Пройдет, вот увидишь, все пройдет. Вытри глаза. А то мать увидит, что ты плакала.
— Да она все знает, только никогда ничего не скажет.
И девушки разошлись — одна вернулась в дом, вторая пошла в хлев. Был понедельник, день стирки, и на протяжении дня они едва ли перемолвились двумя словами, но взгляды, улыбки говорили, что они помирились. Ветер сдувал из-под навеса пар от кипящего бака. Ветреный, мглистый день середины августа напомнил вдруг, что не за горами осень. Мадлен мылила, полоскала, выкручивала белье, отгоняла воспоминания, усыпляла боль. Она поднимала глаза и видела серое небо, а в небе мятущиеся в буревом ветре ветки. Поглядев на них, уронила:
— Похоже, лету конец…
— И не жалко. Скверное лето, — отозвалась с горечью мать.
Мадлен удивленно взглянула на нее, а потом припомнила: ну да, война, беженцы, Бенуа неизвестно где и общее для всех несчастье, война, все продолжается, столько людей умирает. Она молча принялась опять за стирку.
Вечером Мадлен пошла запереть курятник и под проливным дождем бежала по двору обратно — как вдруг увидела мужскую фигуру, скорыми шагами она двигалась по дороге. Как же забилось у Мадлен сердце, она подумала, что Жан-Мари вернулся. Неистовая радость вспыхнула в ней, она побежала навстречу и вдруг вскрикнула:
— Бенуа?
— Ну, я, — отозвался он.
— Как же тебе удалось? А мама-то как будет счастлива!.. Значит, миновало тебя. А мы-то как боялись, что ты попадешь в плен!
Бенуа — высокого роста парень с широким загорелым лицом и светлыми бесстрашными глазами — беззвучно рассмеялся.
— Попал, только ненадолго.
— Ты сбежал?
— Сбежал.
— Как?
— С приятелями.
Оказавшись рядом с Бенуа, Мадлен вновь сделалась застенчивой, сдержанной крестьянкой, умеющей страдать и радоваться молча, от чего ее отучал Жан-Мари. Больше она не задавала Бенуа вопросов, шла рядом с ним, не говоря ни слова.