Французская жена

Берсенева Анна

– Что ж, за знакомство, – сказала Татьяна Дмитриевна, когда сели за стол и Геннадий разлил вино по бокалам.

– Я вообще-то и не представился еще, – сказал он. – Ну, давайте выпьем – потом.

Выпили. Мария положила всем жаркое.

– Я к Герману Тимофеевичу медведя привез, – объяснил Геннадий, кладя себе на колени большую белую салфетку.

– Вы зверолов? – поинтересовалась Татьяна Дмитриевна.

– Да нет. И медведь-то не медведь еще, а так, медвежонок. Подросток. Его охотники подстрелили маленько, а потом пожалели, не добили.

– Ужасно! –

поежилась Мария.

– Что не добили?

– Что стреляли в маленького медведя. Впрочем, хотя бы и в большого.

– В больших-то как же не стрелять? Лето жаркое было, еды в тайге нету, они и бродят по деревням. Да и на городские окраины выходят, в мусорных баках роются. То ли еще зимой будет! Жиру не нагуляют, в спячку не уйдут – наплачемся с ними. Ну вот, у нас-то в Иркутске медведя этого девать некуда, живой он никому не нужен. А тут договорились, чтоб в цирк его – сообразительный он вроде, готовый артист. Только подлечить сначала надо. Связались через Фонд дикой природы с зятем вашим – он взялся. А в Москву везти оказалось некому, вот меня и попросили. Так что путешествие мое объясняется просто.

Почему везти медведя в Москву попросили именно Геннадия, было все-таки непонятно. Но для того, чтобы вместе поужинать, знать это было в общем-то и не обязательно. Он был легок в общении, и Мария полагала, что этого вполне достаточно. Взглянув на сестру, она поняла, что та считает ровно так же.

Герман и Ольга спустились наконец на веранду. Их лица дышали волнением и счастьем.

– Садитесь, – сказала Татьяна Дмитриевна. – Пока жаркое опять не остыло.

– Мы не будем ужинать, мама. – Ольга улыбнулась непонятно чему. Впрочем, состояние блаженства, в котором она постоянно пребывала, и не предполагало никаких объяснений. – Митя уснул – мы поедем к себе.

– Как знаете, – пожала плечами Татьяна Дмитриевна. – Может, хоть вы поужинаете, Герман Тимофеевич? Оля ведь целый день здесь, дома у вас наверняка есть нечего.

– Спасибо, – сказал Герман.

– Спасибо – да или спасибо – нет? – усмехнулась теща.

– Спасибо, что предложили. – Он снова посмотрел на жену и спросил: – Я несу Митю?

Ольгины необычные, непонятно какого цвета – сиреневые, что ли? – глаза ярко блеснули, едва лишь их коснулся его взгляд.

– Да, – сказала она. И зачем-то повторила: – Да, – но уже с совсем другой интонацией.

Вероятно, эта интонация что-то значила для них, между ними – Герман переменился в лице, когда она произнесла это коротенькое слово.

«Он никогда раньше не был счастлив, – смущенно отводя взгляд от его переменившегося, побледневшего лица, подумала Мария. – Ему, вероятно, лет пятьдесят, а он впервые счастлив. Как это прекрасно и как грустно!»

Она не знала, чего больше в том, что так явственно, у всех на глазах переживает сейчас этот сдержанный, суховатый на вид мужчина. Красота его чувств была равна их трепетности и тревоге.

Герман ушел в дом. Слышно было, как он поднимается по лестнице наверх,

за сыном. Ольга секунду прислушивалась к звуку его шагов, а потом ушла вслед за ним. Она не хотела проводить без него ни одной минуты, которую можно было провести с ним; это было так понятно, как если бы она сказала об этом вслух.

– Сомнамбулы, – вздохнула Татьяна Дмитриевна. – Как они за младенцем присматривают, не понимаю. Хотя вообще-то у таких вот влюбленных сомнамбул это каким-то загадочным образом неплохо выходит. Взять хоть Северину – то же самое. И стихи вдобавок.

Севериной звали юную жену Ивана, сына средней сестры Нелли. Сама Нелли недавно переехала в Иерусалим к Иванову отцу, с которым рассталась в первой своей молодости, – тогда думалось, что навсегда, но жизнь рассудила теперь иначе.

Узнав о Неллином отъезде, Мария подумала, что в характере всех Луговских таятся самые разные непредсказуемости. Взять хоть Олю, хоть Нелли, да хоть бы и Таню, родившую когда-то дочь от мужчины, который был ее неудавшейся первой любовью.

Исключением явно была только она, французская сестра. От остальных представителей фамилии, при всей их надежности и основательности, можно было ожидать чего угодно.

Таким вот непредсказуемым виражом жизни Ивана как раз и была Северина. Как мог мужчина, на которого заглядывались все женщины без исключения, объехавший весь мир, обладающий редчайшей в этом мире профессией – Иван был океанологом, – в тридцать пять лет влюбиться в восемнадцатилетнюю детдомовскую девочку, неказистую, похожую на блеклого лесного эльфа, вдобавок пишущую непонятные стихи, вдобавок жившую в каком-то захолустье, – этого не понимал никто из его коллег и друзей.

Правда, семейство Луговских восприняло Иванов выбор как должное, потому что его результатом явился обожаемый всеми Данечка.

Двухлетний Данечка в сопровождении родителей отбыл три дня назад в Иерусалим, в гости к бабушке и дедушке, и теперь Татьяна Дмитриевна вела с Нелли ежедневные вдохновенные беседы по телефону о том, что «этот изумительный ребенок – вылитый дедушка, ты себе просто не представляешь, Таня, до чего они похожи!».

– Надолго вы в Москву? – спросила Татьяна Дмитриевна, поворачиваясь к Геннадию.

– Как получится, – пожал он плечами. – Конкретных планов нету. Похожу, погляжу столицу. Я тут лет десять назад последний раз был. Помню, впечатлился тогда. Вот, хочу восстановить впечатления.

– Ты тоже нуждаешься в московских впечатлениях. – Татьяна Дмитриевна посмотрела на Марию. – А мы тебя в деревне здесь держим.

– Что ты, Таня, – улыбнулась Мария. – Я видела очень многое в Москве, ведь Ваня возил меня и все мне показывал. И потом, мне так хорошо с вами, что у меня совсем нет скуки в Тавельцеве. И потом, я ведь и сама много времени провожу в своей деревне, значит, мне нравится деревенская жизнь.

Своей деревней Мария называла городок Кань-сюр-Мер на Французской Ривьере, где она обычно проводила лето и осень.