Французские сказки и новеллы

Гримм Якоб и Вильгельм

— Верно, прелестная Скорлупка, — сказал он, — что до сих пор я был повесой и интересовался только развлечениями и удовольствиями. Я тщательно избегал все печальные или даже просто серьезные сборища, но, видно, сам дьявол вмешался в это дело, ибо я чувствую, что больше не в силах соблюдать правило, которое я сам для себя установил. Да, милая принцесса, я испытываю необоримое желание разделить с вами все ваши горести. Я был бы несказанно счастлив, если бы благодаря моему повидлу вы снова обрели бы потерянный душевный покой и счастье, которое вы так заслужили.

Леденец произнес свою речь с подлинной страстью, а Скорлупка слушала его в молчаливом смущении, и опытные физиономисты, внимательно наблюдавшие за этой сценой, уверяли

меня потом, что с той минуты им стало ясно: эти молодые люди влюбятся друг в друга до безумия.

— Изменить ради меня вот так, разом, свой образ жизни и свои вкусы это великая жертва, и сердце мое исполнено к вам благодарности, вымолвила наконец принцесса. — Идемте, принц, поглядите на это печальное зрелище, из-за которого я проливаю столько слез.

Леденец тут же подал принцессе руку, и они вместе поспешили навестить Щелчка. Король был все в том же положении, в котором его оставила Скорлупка: его нос развевался на ветру, как знамя, к тому же его беспощадно клевали не меньше миллиона журавлей, которые, не испытывая к его величеству должного почтения, разукрасили его лицо и бороду своим пометом.

Щелчок отнюдь не отличался терпением, поэтому все время топал ногами, но эти вспышки гнева не приносили ему облегчения, и, лишь услышав, что вот-вот придут врачи, он немного успокоился.

Леденец, выразив Щелчку свое сочувствие с присущей ему сладостью, предложил, чтобы развлечь короля, поведать ему о своих собственных бедах. Когда принесли стулья, он сел между Щелчком и Скорлупкой и начал свой рассказ со следующих слов.

ИСТОРИЯ ПРИНЦА ЛЕДЕНЦА

Король Эклер, повелитель страны Марципании, взял себе в жены Лакомку, самую красивую и блестящую принцессу своего времени. Вскоре после свадьбы она понесла под сердцем плод, но к концу беременности стала есть столько сладостей, что умерла во время родов. В память об этом меня и назвали Леденцом.

После смерти своей любимой супруги король был сперва безутешен и каждый день проливал не меньше полбочки слез. Но горе не может длиться вечно, ему было скучно жить вдовцом, и он вступил в новый брак с принцессой Эссенцией. Насколько моя мать отличалась мягкостью и доброжелательностью, настолько Эссенция была хитрой, завистливой, любопытной, сварливой и неуживчивой. Ко мне она с самого начала питала сильную антипатию, которая переросла в настоящую вражду после того, как она родила дочь. Девочку назвали Орешенька из-за темного цвета ее кожи, а может, еще и из-за того, что Эссенция безумно любила грызть орехи, ими были набиты все ее карманы. К слову сказать, некоторые историографы, ссылаясь на это обстоятельство, утверждали, будто она родом из Амьена.

Власть, которую новая королева возымела над Эклером, проявилась прежде всего в том, что она заставила его изменить герб королевства, на котором вот уже пятнадцать, а то и двадцать тысяч лет была изображена морда быка, перекрещенная петушиными лапами. Бычью голову она заменила на коровью, а петушиные лапы на лапы каплуна. Эти своевольные новшества сильно взбудоражили умы, и все возненавидели королеву, которая их навязала.

Она не смогла смириться с тем, что я — законный наследник королевства Марципании, и мысль, что ее ненаглядная Орешенька станет когда-нибудь моей подданной, была ей до того невыносима, что она решила сыграть со мной самую злую из всех шуток, которые ей подсказывал ее дурной нрав. Еще во времена нашего детства родители всегда были ко мне несправедливы, а мою сестру Орешеньку баловали и всячески выказывали ей свое предпочтение, хотя она с самого младенчества была хитра и завистлива — вся в мать. Она меня постоянно обижала, но мне было запрещено на нее жаловаться.

Если мы играли в салочки, то она осаливала меня кулаком между лопаток изо всей силы, а если в прятки, то запирала в чулан и днями оставляла там без еды и питья. Когда мы играли в крокет, она била меня молотком по лодыжкам, а когда

в классики, то толкала меня, да так, что я расквашивал себе нос. Когда мы играли в серсо, она колола меня палкой, словно шпагой, а когда в жмурки, то, неслышно подкравшись, лила мне за шиворот холодную воду. Если она проигрывала в шашки, то лупила меня доской по голове, а если в шахматы, то засовывала мне пешки в ноздри. А когда мы играли в чехарду, она вскакивала мне на спину, стискивала меня своими острыми коленками до синяков и гоняла по комнате, пока я не падал обессиленный. Но хуже всего с ней было играть в лото: она обстреливала меня деревянными бочоночками, как из мортиры. Мне надоело все время оказываться в дураках, и я постоянно менял наши игры, но все равно она всякий раз умудрялась меня перехитрить. Когда мы кидали кости, она жульничала, когда садились за карты, подглядывала, а в домино путала костяшки. Стоило нам сесть за крестики нолики, как она тут же перечеркивала все клетки и кричала: «Я выиграла!», а когда мы играли в балду, то на третьей букве я уже болтался на виселице. Всего не перескажешь. На свете не было ребенка несчастнее меня, а за малейший вздох меня стегали кнутом. Я не могу сказать, что король не испытывал ко мне настоящей нежности, но он был человеком добродушным, мягким, и мачеха всем командовала. Он боялся ее властного характера, не смел ей перечить, и хоть он сокрушался над моей участью, никогда не защищал меня от ее злости.

Помню, как однажды, чтоб отпраздновать день рождения моего отца, все придворные приняли слабительное. Дело в том, что именно так справляли в нашем королевстве самые большие праздники, ибо у нас лекарства не были противными, как в других странах, а слабительным у нас считался медовый пряник, который ели просто в таких количествах, что он оказывал свое лечебное действие. Так вот в тот день, о котором я сейчас вспомнил, все придворные съели невообразимое количество медовых пряников и побежали туда, куда сам король пешком ходит. И тут моя мачеха заявила, что я должен пропустить вперед свою сестру. Хоть я был еще совсем юным, я не мог стерпеть такого публичного ущемления своих законных прав и заявил протест. Тогда созвали государственный совет, и, как мачеха ни пыталась подкупить одних и запугать других, все высказались в мою пользу. И моя честолюбивая сестра была так глубоко оскорблена этим решением, что предпочла вообще не ходить в отхожее место, чем уступить мне дорогу.

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я осмелился попросить, чтобы мне выделили мой удел. Мачеха, желая меня унизить, тут же подарила своей дочери несколько замков, а мне выделила садик такой величины, что стоило открыть зонтик, и ни одна капля дождя не упала бы на его землю. К тому же земля эта была такой плодородной, что из тех гусениц, которые как-то утром туда случайно забрались, две умерли с голоду, а третью постигла бы та же учесть, если бы ее не спасли.

Королева высокомерно заявила, что ее щедрость не ограничится этим наделом и что она хранит для меня сто дюжин рубашек, у которых, правда, нет ни переда, ни зада, но она мне их передаст, как только привезут полотно, чтобы сделать им рукава.

Людоедка Канкан, которая в дни моего детства еще питалась свежим мясом, — она его предпочитала вафлям и трубочкам с кремом, хотя они ей были явно по вкусу, — приехала как-то во дворец к моему отцу, чтобы пополнить свой запас этих самых вафель и трубочек, в изобилии растущих на нашей земле. Она получила у нас всего столько, сколько хотела, и пришла от этого в прекрасное расположение духа.

За то время, что она у нас гостила, королева имела с ней несколько секретных разговоров — о чем они говорили, уединившись, так никто и не узнал. Но так или иначе, в день, когда людоедка собралась уезжать, моя мачеха, ссылаясь на то, что желает оказать ей честь, взяла перчатки и муфту и без всякой свиты, не считая Орешеньку и меня, оправилась провожать ее за черту города.