Французский дворянин
Шрифт:
– Что скажете, сударь? – спросил я тихо, положив руку на его пальто.
– Она пришла в себя и может прожить еще дня три, – спокойно ответил он. – Может быть, и четыре, а если Богу угодно будет, то и больше.
Сунув ему в руку две кроны, я просил его приходить ежедневно, что он и обещал, уходя. Мать продолжала спокойно дремать, а я, покончив со своими сомнениями, решительно обратился к Симону Флейксу.
– Слушайте и отвечайте! Мы не можем оба уйти отсюда: это ясно. А между тем я должен отправиться, и притом немедленно; к тому месту, где вы нашли бархатный бант. Опишите мне точно это место так, чтобы я мог найти его.
Он кивнул головой и после минутного размышления ответил:
– Вы знаете
– Прекрасно. Вы недаром учились, Симон.
Он задумчиво посмотрел на меня, но ничего не прибавил. Я подтянул свой меч и накинул плащ так, чтобы он закрывал и нижнюю часть лица. Затем я вынул и пересчитал 35 крон, которые передал Флейксу, попросив его оставаться при моей матери, в случае если бы я не вернулся. Хотя я рассчитывал только отправиться на разведку и узнать, находилась ли еще мадемуазель в Блуа, тем не менее будущее представлялось мне сомнительным, особенно ввиду того, что враги мои знали меня, мне же они были совершенно незнакомы. Молча простившись с матерью и выйдя из комнаты, я стал медленно спускаться по лестнице.
Когда я вышел и на минуту остановился в переулке, осматриваясь по сторонам, на часах пробило 11. Я, однако, никого не заметил: переулок был пуст. Уверенный в том, что всякая попытка с моей стороны ввести в заблуждение моих врагов, которые наверно знают Блуа лучше меня, должна была окончиться неудачей, я прямо пошел к улице Сен-Дени. Улицы имели тот же мрачный вид, что и накануне. Те же кучки стояли на тех же углах; теми же подозрительными взглядами встречали они всех незнакомцев; горожане проявляли ту же бездеятельность, а лица, приносившие новости, – ту же лихорадочную поспешность. Я заметил, что даже здесь, под самыми стенами дворца, узы закона и порядка были натянуты до предела, и должен был сказать себе, что теперь во Франции право ставится ни во что и господствует только сила. Такое положение вещей благоприятствовало моему намерению, и я решительно пошел своей дорогой.
Без труда нашел я ворота, о которых говорил Симон, и окно, под которым он поднял бархатный бант. Я воспользовался аллеей, выходившей почти прямо к этому окну, чтобы осмотреть дом. Прежде всего я заметил, что нижнее окно было снабжено только крепкими ставнями, которые были в эту минуту открыты, верхнее же было крепко заколочено. Я сосредоточил свое внимание на последнем. Дом, старое каменное здание, казался вполне приличным: я не мог заметить ничего такого, что возбудило бы мои подозрения, если бы бант был найден в ином месте. На нем был изображен герб какого-то религиозного братства; и тут, очевидно, был некогда главный вход в госпиталь, стоявший позади. Теперь же здание, по-видимому, было отведено под квартиры для высшего класса. Я не мог решить, были ли оба этажа заняты одним жильцом или нет. Простояв несколько минут, не видя, чтобы кто-нибудь вошел или вышел из дома, не замечая ничего такого, что могло бы дать мне какие-либо указания, я решил попытаться проникнуть в дом: улица была пуста, и дом, по-видимому, охранялся не особенно строго. Входная дверь находилась под воротами, с правой стороны. Из всего виденного я заключил, что швейцар, по всей вероятности, отлучился, чтобы поболтать с кумовьями о государственных делах. Так оно и оказалось: когда я благополучно перешел через улицу и спокойно проскользнул в полуотворенную дверь, я нашел в сенях только его булаву и жаровню. Я стал подниматься по лестнице,
Лестница слабо освещалась небольшими окошечками, выходившими на заднюю сторону дома, но содержалась опрятно. По всему дому царило молчание, прерываемое только звуком моих шагов; во всем чувствовалось столько порядка и приличия, что, по мере того как я поднимался, надежды мои на успех стушевывались. Я, однако, шел себе вперед, пока не добрался до второго этажа и не остановился перед запертой дверью. Настала минута поставить все на карту. Несколько секунд я прислушивался: все было тихо. Я осторожно поднял засов. К моему удивлению, дверь поддалась: я вошел. Передо мной стояла высокая скамья, заслонявшая вид на всю комнату, казавшуюся обширной и заполненной дорогими тканями и мебелью, хотя потолки были низкими, и слабо освещенной двумя широкими окнами. Мягкий отблеск огня играл на деревянной резьбе потолка; а когда я тихо затворил за собой дверь, выпавшее из очага полено, разбросав целый сноп искр, приятно нарушило царившую в комнате тишину. Тотчас же чей-то тихий, приятный голос спросил:
– Это ты, Альфонс?
Я обошел скамейку и очутился лицом в лицу с красивой женщиной, лежавшей на кушетке. При стуке открывшейся двери она приподнялась на локтях. Увидев перед собой незнакомого человека, она с легким криком вскочила на ноги и посмотрела на меня с удивлением и гневом. Она была среднего роста; в правильных чертах ее проглядывало что-то детское; цвет лица был поразительно хорош. Роскошные золотистые волосы в беспорядке были разбросаны по плечам, вполне соответствуя ее глубоким темно-синим глазам, в которых, как мне казалось, таилось больше огня, чем можно было ожидать от общего выражения ее лица. Я смотрел на нее с любопытством и удивлением. Смерив меня с головы до ног надменным взглядом, она после минутного молчания заговорила:
– Сударь! Чему я обязана этим… посещением?
Я был до того смущен ее видом и необыкновенной красотой, равно как и отсутствием тех, кого я искал, что не мог сразу собрать своих мыслей и продолжал глядеть на нее.
– Итак, сударь? – повторила она уже резко, топнув ногой.
– Моим посещением… сударыня? – пробормотал я.
– Или вторжением, сударь, если хотите! – повелительно крикнула она. – Но объясните мне, что это значит, или ступайте вон!
– Умоляю вас позволить мне сделать то и другое, мадам, – ответил я, с усилием овладевая собой. – Это просто ошибка; я надеялся найти здесь одного друга… Мне остается лишь удалиться и просить у вас извинения.
С этими словами я почтительно поклонился ей и хотел уже уйти.
– Одну минуту, сударь! – быстро сказала она совсем иным тоном. – Вы, может быть, друг де Брюля, моего мужа? В таком случае я буду рада…
Она была так очаровательна, что, несмотря на обуревавшие меня чувства, я не мог не восхищаться ею.
– Увы, я не могу воспользоваться этим извинением, сударыня! Очень жалею, что не имею чести быть с ним знакомым.
Она взглянула на меня с удивлением.
– Однако, сударь, – ответила она, слегка улыбаясь и играя золотой брошкой, пристегнутой к ее платью, – должна же быть какая-нибудь причина, в силу которой вы ожидали встретить здесь друга?
– Совершенно верно, сударыня, но я ошибся.
Я видел, как она вдруг покраснела. Улыбнувшись и слегка прищурив глаза, она сказала:
– Мне кажется невероятным, сударь, чтобы вы явились сюда по причине, имеющей какое-нибудь отношение к… к бархатному банту, например?
Я вздрогнул и невольно сделал шаг вперед.
– Бархатный бант! – в волнении воскликнул я. – Боже мой! Значит, я не ошибся. Я попал туда, куда следует, и вы, вы знаете об этом!.. Умоляю вас, скажите мне, что это значит?