Французский язык в России. Социальная, политическая, культурная и литературная история

Ржеуцкий Владислав

Наконец, нам нужно обратиться к понятию языковой лояльности, которое может быть полезным при описании языкового сообщества, где сосуществуют несколько языков. Уриэль Вайнрайх в своей классической работе о языковых контактах пишет о том, что отношения между языком и языковой лояльностью подобны отношениям между национальностью и национализмом, о которых шла речь в предыдущем разделе:

Язык, как и национальность, можно представить как совокупность норм поведения; языковая лояльность, как и национализм, – это образ мышления, при котором язык (как и национальность) как некая целостная сущность, противопоставленная другим языкам, занимает высокое положение в системе ценностей, положение, которое нуждается в «защите» [149] .

149

Weinreich U. Languages in Contact: Findings and Problems. L.; The Hague; P., 1966. P. 99.

Защита, о которой говорит Вайнрайх, может быть обеспечена с помощью разных механизмов, которые также хорошо изучены социолингвистикой и которые мы можем в большом количестве наблюдать на примере России имперского периода. Эти механизмы включают в себя повышенный интерес к стандартизации, хвалебные высказывания в адрес защищаемого языка (обычно подкрепленные отвергаемыми большинством социолингвистов домыслами о том, что по природе своей каждый язык обладает определенными

качествами или недостатками), языковой пуризм (он может проявляться, например, в недовольстве тем, что язык засоряют заимствованными словами или иными иноязычными элементами) и высмеивание ситуаций, в которых происходит переключение языковых кодов (чередование языков или их вариантов в рамках одного высказывания или текста). Для социолингвистов эти механизмы представляют собой «весьма важные явления, требующие систематического изучения» [150] . При этом нельзя не учитывать тот факт, что эти механизмы связаны с вопросами власти, потому что

150

Ibid.

выбор языка и отношение к языку неотделимы от политических ситуаций, отношений власти, языковых идеологий и взглядов участников коммуникации на собственные идентичности и идентичности других. Постоянные социальные, экономические и политические преобразования влияют на расстановку этих факторов, изменяя доступные субъекту в конкретный исторический момент варианты идентичности и идеологии, которые легитимируют определенные идентичности и наделяют их большей ценностью, чем другие [151] .

151

Pavlenko A., Blackledge A. Introduction: New Theoretical Approaches to the Study of Negotiation of Identities in Multilingual Contexts // Pavlenko A., Blackledge A. (Eds). Negotiation of Identities in Multilingual Contexts. Clevedon, 2004. P. 1–33, здесь p. 1–2.

Изучая такие явления, механизмы и связи, мы осознаем, что выбор языка, отношение к языкам и их функциям тесно переплетаются и что языковые идеологии связаны с другими идеологиями, существующими в данную эпоху [152] .

Вопросы методологии

Как ясно из предыдущих разделов, наше исследование истории французского языка в России является междисциплинарным, затрагивающим проблемы как истории, так и социолингвистики. Постараемся теперь выяснить, насколько сходны методы этих двух дисциплин и можно ли совмещать их в рамках одного исследования. В ходе разговора об этом мы коснемся и некоторых других методологических вопросов.

152

Ricento T. Ideologies, Politics and Language Policies. Amsterdam, 2000. P. 4.

В 1970-е годы Хью Сетон-Уотсон сетовал на то, что история языка отделена от традиционной политической, экономической и социальной истории [153] , однако в настоящее время положение изменилось. За последние сорок лет многие историки проявляли большой интерес к социальной и политической истории языка [154] . Этим обусловлено появление сравнительно новой дисциплины – исторической социолингвистики, метод которой по сути является междисциплинарным [155] . Однако и по сей день историки, касаясь вопросов языка, не часто обращаются к трудам социолингвистов, в которых можно обнаружить понятийный аппарат и методологические установки, необходимые для изучения истории языка как социального, политического и культурного явления. В результате историки иногда сталкиваются с трудностями, а их трактовка языковых вопросов страдает неточностью [156] .

153

Seton-Watson. Nations and States. P. 11.

154

См., в частности, основополагающие работы: Burke and Porter (1987, 1991, 1995), Corfield (1991), Robert Evans (1998), Burke (2004). Проблемы языка также поднимаются во многих трудах, принадлежащих исследователям национализма, например Seton-Watson (1977), Anderson (1983), Barbour and Carmichael (2000) и Kamusella (2009).

155

О проблемах, изучаемых этой дисциплиной, и перспективах, которые она предлагает, см. в: Langer N., Davies S., Vandenbussche W. (Eds). Language and History, Linguistics and Historiography: Interdisciplinary Approaches. Oxford, 2012.

156

Примером исторического исследования, в котором несколько некорректно представлены языковые проблемы, может служить книга Файджеса, где автор утверждает, что русский литературный язык пребывал в недоразвитом состоянии до некоего момента в начале XIX столетия. Согласно мысли Файджеса, в XVIII веке в русском языке не было «устоявшейся грамматики» (это утверждение отрицает достижения грамматиков XVIII века, включая М. В. Ломоносова) и «четких определений для многих отвлеченных понятий» (хотя к 1794 году была закончена работа над «Словарем Академии Российской» в шести частях, что положило начало решению лексикографических задач). Письменный русский язык был «заумным и непонятным» (исследователи поэзии Ломоносова, драматургии Фонвизина и прозы Карамзина едва ли согласятся с этим!). «Разговорным языком высшего общества» был «главным образом французский» (курсив наш; не слишком ясно, что в данном случае значит «главным образом»). «В русском языке отсутствовали средства для выражения мыслей и чувств, которые лежат в основе лексикона писателя». (Но действительно ли такие средства отсутствовали? Об истории развития литературного лексикона в русском языке с конца XVII века см.: Zhivov V. Love `a la mode: Russian Words and French Sources // Offord, Ryazanova-Clarke, Rj'eoutski, Argent (Eds). French and Russian in Imperial Russia. Vol. 2. P. 214–241.) Основные литературные понятия «невозможно было выразить, не прибегнув к французскому языку». (Что значит «не прибегнув к французскому языку»? Если Файджес имеет в виду использование заимствованных слов, то можно возразить, что лексические заимствования – распространенное языковое явление, что заимствованное слово становится частью языка, в который переходит, что в русском много заимствований из других языков и что, кроме прямого заимствования, новые слова зачастую попадали в язык путем калькирования.) «[В] сущности вся материальная культура общества была перенесена с Запада», и, как следствие, не существовало «русских слов для обозначения самых простых вещей», например предметов европейского костюма. (На самом деле такие слова были, хотя зачастую и представляли собой заимствования, как и английские слова «samovar», «sputnik» и «intelligentsia».) См.: Figes. Natasha’s Dance. P. 50.

Действительно, историки, предпочитающие диахронический подход, ведут исследование иначе, чем социолингвисты, которые имеют дело с современным словоупотреблением

и используют синхронический подход. Чтобы найти ответы на интересующие их вопросы, социолингвисты имеют возможность разрабатывать собственные инструменты, такие как опросники и запись интервью, которые в силу своей природы недоступны для историков (и для ученых, работающих в сфере исторической социолингвистики, тоже). Они имеют возможность собрать многочисленные достоверные фактические данные, которые высоко ценят социологи. Безусловно, это не значит, что историки и специалисты по исторической социолингвистике не имеют доступа к статистическим данным или не могут их собрать. В нашем исследовании мы будем использовать подобного рода информацию, чтобы осветить определенные моменты в истории французского языка в России. Так, мы будем пользоваться собранными Владиславом Ржеуцким данными о количестве кадет, изучавших иностранные языки в Императорском сухопутном шляхетном кадетском корпусе, и о количестве статей на разных языках, опубликованных Императорской академией наук. Кроме того, можно составить некоторое представление о том, сколько книг на разных языках было выпущено в России в определенный исторический период, и о том, сколько подписчиков имели те или иные периодические издания. И тем не менее у историков и социолингвистов нет доступа к столь обширной и достоверной количественной информации, как у социолингвистов, работающих с современным материалом. Поскольку они имеют дело с «неточными данными» [157] , они не имеют возможности точно подсчитать количество или вычислить долю, которую составляли в императорской России дворяне, говорившие по-французски в салонах или в детской, или определить, какую часть их речи составляли высказывания на том или ином языке. Они вынуждены обращаться к субъективным наблюдениям, почерпнутым из мемуаров и отчетов о путешествиях, в каждом случае делая поправку на то, что автор мог предвзято относиться к предмету описания или стремиться определенным образом воздействовать на аудиторию, причем эти стремления могут быть представлены в тексте как явно, так и завуалированно.

157

Joseph B. D. Historical Linguistics and Sociolinguistics: Strange Bedfellows or Natural Friends? // Langer, Davies, Vandenbussche (Eds). Language and History, Linguistics and Historiography. P. 67–88, здесь p. 70.

Если социолингвисты, изучающие современный язык, могут составить точное описание разговорного языка и определить степень владения им, то историки и специалисты по исторической социолингвистике находятся в этом отношении в невыгодных условиях. Имея возможность опираться на ограниченное количество документов, которые по счастливой случайности сохранились до наших дней, они могут оценить, насколько хорошо русские писали по-французски, причем должно быть доподлинно известно, что документ был составлен без помощи и человека, для которого французский был родным языком. В то же время, чтобы сделать выводы об устной речи и владении ею, им приходится полагаться на уже упомянутые нами свидетельства современников, так как письменная речь не является точным отражением устной. Вдобавок ко всему эти свидетельства могут быть в высшей степени субъективными и представлять собой не что иное, как пересказанные слухи. И, как правило, нам неизвестно, какие критерии оценки и доказательства лежат в основе этих суждений. В некоторых случаях их авторы не обладают достаточной компетенцией, чтобы оценить, насколько хорошо русские люди освоили языки, которые являлись иностранными как для них, так и для автора данного свидетельства.

Таким образом, в силу причин, связанных с методологией и природой фактов, доступных при изучении исторического явления, некоторые темы, которые обычно разрабатывают социолингвисты, изучающие современный язык, являются совершенно не перспективными с точки зрения историков и, вероятно, даже невозможными в их области знаний. Эти темы – приведем примеры только из определенной сферы социолингвистики, изучения плюрилингвизма [158] , потому что именно эта проблематика находится в центре нашего внимания, – касаются влияния билингвизма на когнитивные способности, положительных и отрицательных сторон билингвального образования и определения того, насколько успешно человек может использовать иностранный язык в устной речи.

158

Нам представляется, что, хотя термин «плюрилингвизм» зачастую используется как синоним слова «мультилингвизм» и также обозначает владение несколькими языками, в отличие от «мультилингвизма», здесь подразумевается меньшее количество языков в арсенале носителя.

И тем не менее у историков и социолингвистов много общего. Изучая сообщества, в той или иной мере склонные к полилингвизму, специалисты по социальной, политической и культурной истории могут преуспеть не меньше социолингвистов, если будут задавать себе вопросы Фишмана о функциях разных языков и о том, как разные обстоятельства влияют на выбор языка. Основные понятия социолингвистики (например, билингвизм, диглоссия, языковое сознание, пуризм, переключение кодов, – это лишь те, к которым мы обращались на страницах этой книги) могут помочь историкам в изучении текстов, написанных на том или ином языке или на нескольких языках сразу. Как историкам, так и социолингвистам может быть интересно выяснить, как изменилась система образования в стране с введением в нее обучения иностранным языкам, как много времени учащиеся посвящали занятиям вторым языком и какими были эти занятия. И те и другие разделяют интерес к изучению социальных и гендерных отношений. Исследования как историков, так и социолингвистов могут касаться реальных или предполагаемых социальных, интеллектуальных и психологических последствий влияния билингвизма, будь они положительными или отрицательными (например, приобретение большего общественного влияния, доступ к власти и улучшение благосостояния, расширение культурных горизонтов, с одной стороны, и социальная изоляция, чувство недовольства, культурная дезориентация, аномия и конфликт лояльностей, с другой). Историков интересуют проблемы национализма, а социолингвистов – языковой лояльности, однако вполне вероятно, что между этими явлениями много общего. Нужно подчеркнуть, что выбор языка и его использование связаны с социальными и культурными процессами, которые входят в область научных интересов историков. Как отмечал В. М. Живов, «языковые элементы в сознании пишущих и говорящих существуют не как абстрактные средства коммуникации, а как индикаторы социальных и культурных позиций» [159] .

159

Живов В. М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996. С. 17. См. также с. 19–20.

Если мы считаем, что выбор языка и его использование не просто являются следствием необходимости сделать речь одного человека понятной для другого, а имеют социальное и культурное значение, нельзя не обратиться к концепции речевых жанров М. М. Бахтина. В работе, опубликованной в 1970-х годах, задолго до того, как социолингвистика стала признанной дисциплиной, Бахтин упрекал лингвистов в том, что они сводят к минимуму активную роль адресата в речевой коммуникации [160] . Интересно, что Бахтин, в духе социолингвистов, которые стремятся связать использование языка с социальным или культурным контекстом, утверждал, что любое высказывание необходимо рассматривать как «звено в цепи речевого общения определенной сферы». Высказывания, по его мнению,

160

Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Бахтин М. М. Собрание сочинений: В 7 т. Т. 5. М., 1997. С. 176.