Франсуа Вийон
Шрифт:
Конь с белыми ногами – это конь с хорошей статью, но выдыхающийся в бою. Белые ноги – это символ фальши.
В другой раз, посвящая свою балладу «фальшивой красавице», которая обошлась ему столь дорого, Вийон снова воспользовался торжественным стилем куртуазной поэзии, словно уже само изображение обмана заставляло его музу прибегать к языку условностей. Новая, не вийоновская тональность речи обличала как бы сама по себе: куртуазная любовь – это одна из форм обмана.
Весна пройдет, угаснет сердца жар,Иссохнет плоть и потускнеет взор.Любимая, я буду тоже стар,Любовь и тлен, – какой жестокий вздор!Обоих нас ограбит время-вор,НаТе же обороты почти естественно приходили на ум бывшему школяру и тогда, когда у него возникла вдруг надежда получить субсидию от герцога Орлеанского или когда он благодаря принцу-поэту вышел из тюрьмы. В подобные моменты он говорил тем языком, какого от него ожидали.
В результате нарисованный им портрет Марии Орлеанской получился таким, каким он получился бы у самого что ни на есть законченного придворного поэта.
Народа радость и отрада,От зол ограда и защита,Владыки царственное чадоЕдинственное, в коем слитоВсе, чем держава знаменитаОт Хлодвига до наших дней,Ты горней славою увита,Чтоб ввек не расставаться с ней. [104]Однако Вийон видел себя в изготовленном им самим зеркале. «В сердце печаль, пустота в животе» – вот что словно барьером отделяло его от мира галантности. У кого живот полон лишь «на треть», тот должен покинуть «любви тропинки». И в прямом, и в переносном смысле. Тому заказан путь и к девушкам, и к элегиям.
Не станешь ни плясать, ни петь:Пустое брюхо к песням глухо [105] .Впрочем, если говорить о галантности, то вечно испытывавший в чем-нибудь нужду поэт умел приспосабливаться. Ему приходилось включаться в игру, иногда с едва заметной усмешкой, а иногда и искренне. Когда его освободили из тюрьмы благодаря заступничеству Карла Орлеанского, он был в своих стихах искренен. А вот когда его отвергла Катрин де Воссель, то на фоне яростного «отказа от любви» куртуазно-лирический настрой поэзии Вийона стал выглядеть заметно менее естественным. Где начиналась пародия? И где она кончалась? Вполне возможно, что иногда Вийон превращался в двойника Алена Шартье.
ГЛАВА XII. Глупец, живя, приобретает ум…
Вийон брал у кого только мог. Но его гений принадлежал лично ему. «Это смех, полный слез и плача», – сказал Жан де Мён вслед за Гомером и многими другими. «Смеюсь я, плача», – писал потом Жан Ренье. Ту же самую мысль несколько менее четко выразил Ален Шартье: «Глаза мои плачут внутри, смеясь снаружи». «Смеюсь я ртом и плачу глазом», – написал в свою очередь скверный поэт Жан Кайо на «книге» Карла Орлеанского, а тот не отказал себе в удовольствии удлинить фразу:
В притворной улыбке кривятся уста,Но сердце дрожит от рыданий[106].А Вийон взял и своим «смеюсь сквозь слезы» превратил прописную истину в настоящую жемчужину. Из древних хранилищ извлек он и сетования Прекрасной Оружейницы. Быстротекущее время и ужас старения стали темами поэзии едва ли не с тех пор, как люди впервые в водных зеркалах увидели свое отражение. О незаметно пролетавших годах весьма многословно говорила ворчливая старуха из «Романа о Розе», причем во многом повторяя рассуждения одного из самых удачных персонажей Овидия. А веком раньше прокурор Жан Ле Февр
Попробовал свои силы в лирическом упражнении под названием «Жалобы старухи, вспоминающей свою молодость» и Эсташ Дешан, но без особого успеха. Баллада Франсуа Вийона стала единственным созданным в этом русле произведением, где мы видим настоящую человеческую драму, взломавшую литературные клише. Тема ее принадлежит всем, а жалость – Вийону, видевшему воочию эту бывшую «красавицу», сидящую на пороге дома со своими подругами-старухами. Эта сцена растрогала находившегося тогда в расцвете юности поэта или вызвала у него улыбку. Искусство, с которым гений наложил один временной слой на другой и осуществил переход от драматического описания увядающей плоти к жанровой сцене, вызывает эмоциональное потрясение.
Так сожалеем о былом,Старухи глупые, седые,Сидим на корточках кружком,Дни вспоминаем золотые, -Ведь все мы были молодые,Но рано огонек зажгли,Сгорели вмиг дрова сухие,И всех нас годы подвели! [108]Незаметно пролетела их молодость. Их жизнь длилась столько же, сколько горит зажженная костра, то есть старые былинки от пеньки, использовавшиеся за неимением лучшего для того, чтобы разжечь костер, и сгорающие, как солома. Старухи, о которых рассказал Вийон, не удивляются, они просто вспоминают свое прошлое.
За не менее избитую тему взялся поэт, когда обратил свой взгляд к высшему обществу, к сеньорам и дамам былых времен. Это очень древний вопрос: куда ушла былая слава? Священное писание ответило на все времена. «Так проходит мирская слава…» («Sic transit gloria mundi»), – возвещают каждому восходящему на престол папе, напоминая ему о хрупкости земного величия. «Запомни, что ты всего лишь пыль…» – говорится в литургической службе первого дня поста, дабы призвать людей к смирению. Перечислив знаменитых дам прошлого, от прекрасной римлянки Флоры, типичной великой куртизанки, от Алкивиада, которого в средние века часто принимали за женщину, и Таис, «ее двоюродной сестры», до «мудрейшей Элоизы», Вийон нашел синтезирующую все эти перечисления гениальную формулировку и сделал ее рефреном:
Но где снега былых времен? [109]Дам сменяют сеньоры, от папы Калиста III до последнего представителя Люзиньянов. Здесь и уже ставший легендарным Дю Геклен, превратившийся у Вийона в Калкена, и совсем недавно умершие принцы. В этой балладе рефрен выводит за пределы исторического времени. Карл Великий (Carlus Magnus) отождествляется с персонажем героических песен и с королем, нарисованным на игральных картах.
Где Дюгеклен, лихой барон,Где принц, чья над Овернью длань,Где храбрый герцог д'Алансон?…Но где наш славный Шарлемань? [110]Включив все эти стихи в свое завещание, Вийон вывел на сцену и себя. Умирают ведь не одни лишь великие мира сего. А куда подевались «галантные кавалеры» былых времен? Куда ушла их молодость и молодость поэта тоже?
На этой литании, вопрошающей «Куда ушли…», пробовали свои силы сорок поколений моралистов и поэтов. Уже в V веке Кирилл Александрийский, вероятно подражая святому Ефрему, вопрошал: «Где сейчас цари? Где принцы и вожди? Где мудрецы? Где ученые мужи?» Боэций, как это часто с ним случалось, передал средневековью античную тему вместе с формулировкой: