Фрекен Смилла и её чувство снега (с картами 470x600)
Шрифт:
— Смотритель…
— Это я.
По-датски он говорит без акцента. Он показывает рукой:
— Мы делаем экспозицию. Это стоит целое состояние.
Я кладу перед ним пленку. Он осторожно ощупывает ее.
— Я пытаюсь идентифицировать человека, голос которого записан на пленке. Меня направили сюда, когда я позвонила в Институт кисмологии.
Он удовлетворенно улыбается.
— Устная рекомендация — это лучшая реклама. И самая дешевая. Вы знаете, сколько стоит дать объявление?
— Только объявление о знакомстве.
— Это
Он искренне заинтересован. Юмор на него потрачен напрасно.
— Очень.
Он кивает:
— Это ужасно. Вас разрывают на куски. Дневные газеты. Налоговое управление, таможня…
Мне кажется, что я его раньше где-то видела. Это чувство все чаще и чаще вызывают у меня лица и места. Я не знаю, связано ли это с тем, что я так много повидала и мир начал повторяться, или же это объясняется преждевременным износом умственного аппарата.
Перед ним на столе стоит плоский, матово-черный, квадратный кассетный магнитофон. Он ставит пленку. Звук доносится из расположенных на дальней стене комнаты динамиков. Теперь, когда мои глаза уже попривыкли к темноте, я могу догадываться, как изгибаются стены там, где они повторяют форму бортов судна.
Он слушает полминуты, закрыв лицо руками. Потом останавливает пленку.
— Около сорока пяти лет. Вырос в районе Ангмагссалика. Всего несколько классов школы. На восточно-эскимосской основе слышны следы более северных диалектов. Но они так неустойчивы, что трудно сказать, каких именно. Он, очевидно, никогда не бывал подолгу за пределами Гренландии.
Он смотрит на меня светло-серыми, почти молочными глазами, так, как будто чего-то ждет. Неожиданно я понимаю, чего именно. Аплодисментов после первого акта.
— Впечатляюще, — говорю я. — Можно сказать еще что-нибудь?
— Он описывает путешествие. По льду. На санях, запряженных собаками. Он, очевидно, охотник, потому что использует ряд профессиональных выражений, как, например, anut о постромках для собак. По-видимому, он говорит с европейцем. Он использует английские названия местности. И ему кажется, что некоторые вещи он должен повторять.
Он слушал пленку совсем недолго. Я думаю, уж не держит ли он меня за дурочку.
— Вы мне не верите, — холодно говорит он.
— Я просто удивляюсь тому, что можно сделать так много выводов из столь малого.
— Язык — это голограмма.
Он говорит это медленно и отчетливо.
— В каждом из высказываний человека заключена сумма его языкового прошлого. Вот вы сами… Вам около тридцати пяти лет. Выросли в Туле или севернее. Один из родителей или оба — inuit. Вы приехали в Данию, когда уже усвоили всю эскимосскую языковую основу, но до того, как вы потеряли свойственный ребенку талант в совершенстве овладевать иностранным языком. Ну, скажем, вам было от семи до одиннадцати лет. Потом становится труднее. Есть следы нескольких социолектов. Вы жили или ходили в школу в северных предместьях: Гентофте или Шарлоттенлунде. Есть также кое-что действительно северозеландское.
Я не делаю попытки скрыть восхищение.
— Это правда, — говорю я. — В общих чертах все так.
Он довольно причмокивает.
— Можно ли определить, где происходит беседа?
— Вы действительно не понимаете этого?
Я снова это чувствую. Полная уверенность в себе и триумф по поводу своего умения.
Он перематывает пленку назад. Нажимая на кнопки, он не смотрит на магнитофон. Он проигрывает секунд десять для меня.
— Что вы слышите?
Я слышу только неразборчивые голоса.
— На фоне голоса. Другой звук.
Он снова включает это место. И тут я слышу. Слабый, усиливающийся шум двигателя, словно генератор, который начинает работать, а потом снова выключается.
— Винтовой самолет, — говорит он. — Большой винтовой самолет.
Он перематывает пленку. Снова включает. То место, где слышится слабое позвякивание фарфора.
— Большое помещение. С низким потолком. Накрывают столы. Что-то вроде ресторана.
Я вижу, что он знает ответ. Но ему доставляет удовольствие медленно доставать его из шляпы.
— На заднем плане голос.
Он несколько раз проигрывает одно и то же место. Теперь я четко слышу его.
— Женщина, — говорю я.
— Мужчина, говорящий как женщина. Он ругается. По-датски и по-американски. Датский — его родной язык. По-видимому, он делает выговор тому, кто накрывает на стол. Это наверняка администратор ресторана.
В последний раз я задумываюсь над тем, не просто ли он гадает. Но я знаю, что он прав. Что у него ненормально точный и тренированный слух и языковое чутье.
Пленка звучит снова.
— Снова винтовой самолет, — делаю я предположение.
Он качает головой:
— Реактивный. Небольшой реактивный самолет. Очень скоро после предыдущего. Оживленный аэропорт.
Он откидывается на спинку кресла.
— В какой же части света восточноэскимосский охотник может сидеть и рассказывать что-то в ресторане, где накрывают столы, где датчанин ругается по-американски и где на заднем плане слышен аэродром?
Теперь я тоже понимаю, но я уступаю ему возможность сказать это. Маленьким детям не надо мешать. Даже если эти маленькие дети взрослые.
— Только в одном месте. На военно-воздушной базе Туле.
Место отдыха на базе называется «Северная звезда». Ресторан, состоящий из двух частей, с залом для концертов.
Он снова включает пленку.
— Странно.
Я молчу.
— Музыка… на фоне голоса… следы старой записи. Это, конечно же, поп. «Юритмикс». «There Must Be an Angel». Но труба…
Он поднимает голову:
— Пианино, это вы, конечно, слышите, «Ямаха-Гранд»?
Я вообще не слышу пианино.
— Большой, тяжелый, великолепный звук. Несколько неуклюжий бас. Иногда немного фальшивый. Никогда не станет «Бёсендорфером»… Но меня удивляет труба.