Френки и Майкл
Шрифт:
Девушка продолжала смотреть.
Новый лоскут материи раненой птицей ненадолго взлетел и опустился на пол. Теперь они были испачканы кровью – темной, смешавшейся с чем-то черным и комковатым.
Крохотные комки разворачивались и расправляли членистые лапы.
Невозможно было определить, откуда сочится кровь. Пальцы Морона были испачканы ею, она стекала по широким рукавам одежды священника на кисти.
Вся грудь и живот человека покрылись влажными пятнами. Кровь проступала сквозь остатки материи, и черные жуки,
Морон отнял руки от одежды; она больше не занимала его. Секунду или две то, что больше не было человеком, стояло неподвижно, и лишь капли мутной крови падали вниз из-под его одеяния.
Священник поднял руки к лицу и запустил пальцы в свои глаза.
Он начал выдавливать глазные яблоки; это было больно, и боль останавливала его. Но вскоре Морон преодолел этот порог; он стал давить все сильнее, пока наконец палец правой руки не вытеснил яблоко из глазницы.
Выдавленный глаз повис на ниточках глазных нервов. Его зрачок все еще поворачивался.
Со вторым глазом получилось более мучительно. Глазное яблоко лопнуло, и пальцы священника покрылись тем, во что оно превратилось.
От неимоверных усилий рот Морона приоткрылся; наполовину откушенный язык вывалился из него и лег на нижнюю губу.
Очевидно, лже-священник сжал зубы, когда выдавливал себе глаза.
Язык тоже был темным – еще темнее, чем кровь. Он трескался, и крохотные жуки выползали из него, чтобы вновь забраться в рот человеку.
Преодолеть три лестничных пролета оказалось не так-то просто, когда я поднимался сюда. Они были слишком крутые и слишком узкие.
Я неплохо ориентируюсь в зданиях, но на этот раз не мог с уверенностью сказать, что помню все повороты.
Поэтому следовало спешить.
Я слышал, как Франсуаз бежит позади, перепрыгивая через несколько ступенек. И еще я слышал, как бьется мое сердце, и не мог решить, какой звук кажется мне громче.
Я остановился лишь на середине церковного помещения. Позади меня алтарь возносил к небу дым сотен свечей.
Я хотел обернуться, чтобы посмотреть, кто изображен на иконах.
Я сказал себе, что на это нет времени; на самом деле я не решился.
На какую-то долю секунды я замер, пытаясь вспомнить. Франсуаз обогнала меня. Я увидел, как она широко распахнула двери церкви, и солнечный свет заходящего солнца осветил меня.
Я бросился к боковой стене и, подпрыгнув, вынес собою стекло.
Осколки были цветными – красными, желтыми и синими. Все они светились; не сами, конечно, но пропуская сквозь себя солнечный свет.
И какой человек может осмелиться сказать, что светится сам, а не подхватывает свет, полученный от других?
А еще там были золотые осколки.
Золотые и яркие, как добрый, радостный сон.
Только когда стеклянный дождь осыпал меня, я вспомнил, что это витраж, и с опозданием подумал, что он мог оказаться
Эта мысль оформилась в моей голове, когда я уже поднимался на ноги у боковой стены церкви. Я увидел, что Франсуаз бежит ко мне, и понял, что опережаю ее.
Крытый сарай. Мне бросилось в глаза, что одна доска в нем прогнила и нуждается в замене.
Вторая, справа от двери.
Я вышиб дверь плечом, даже не проверив, заперта ли она. Она была заперта.
Сарай был низким, и уместиться в нем могли только две автомашины. Внутри стояла только одна.
Я остановился, и мир вокруг меня тоже перестал мчаться куда-то. Я обвел помещение взглядом, и мне показалось, что на это ушло по крайней мере часов двенадцать.
Я увидел то, что искал, когда Франсуаз пихнула меня в спину.
Две канистры.
Я не знал, что это, но надеялся, что газолин.
Я подбежал к ним и отвернул крышку одной из них. Это был не газолин, это был бензин.
Теперь я понял, почему люди дважды пытались сжечь церковь в соседней деревне. Они видели, что в ней происходит.
Я подхватил одну из канистр и бросился обратно. Я видел, как Франсуаз склонилась над второй. Я не знал, проделал ли я в витраже достаточное отверстие, чтобы пролезть сквозь него; подбежав к стене, я увидел, что высадил витраж полностью.
Я запрыгнул в окно, не замедляя бега. Оно оказалось выше, чем я рассчитывал, или канистра была чуть тяжелее. Мне пришлось перекувыркнуться по полу дважды, прежде чем я смог подняться на ноги.
Потом была лестница.
Я не помнил, как миновал первый лестничный пролет – все произошло слишком быстро, чтобы это осознать. На втором я едва не свернул не в ту сторону, в которую следовало.
Я остановился, только когда приблизился к открытой двери. Я не хотел врываться туда, так как не знал, что могу там увидеть.
Отец Морон вонзил пальцы в свои глазницы; теперь он пытался вырвать и их. Напряжение и боль были гораздо сильнее, чем мог вынести этот человек; но то, что находилось внутри него, презирало боль.
Может быть, даже ее любило.
Отец Морон стискивал челюсти, и кровь быстрее бежала из надкушенного языка. Его половинка оторвалась и упала под ноги священнику.
То, что с безумной яростью рвал на себе отец Морон, начало поддаваться. Его правая рука стала двигаться вверх, и скрюченные пальцы держали, оторванными, лоскут окровавленной кожи.
Но там была не только кожа.
Кости священника становились мягкими и гнущимися. Черные жуки изгрызали их изнутри, проделывая тысячи мельчайших ходов.
Морон отдирал со своей головы череп кусок за куском.
Я размахнулся и стал поливать его бензином из канистры.
Обрывки кожи отделялись от головы Морона. Он уже разорвал себе лицо, и лишь шевелящаяся кровавая масса находилась там, где были когда-то глаза и лоб.