Френки и Майкл
Шрифт:
Он бы с большой радостью избил толстяка, если бы мог; но старый почтальон всегда внимательно следил за всем, что происходит на улице.
А спустя шесть или семь лет случилось то, что еще больше подтвердило слова отца.
Стивен приохотился рисовать; тогда его родители стали покупать ему краски. У Мартина никогда не было красок, даже карандашей; отец и мать объяснили ему, что это глупости, баловство для богатых бездельников или нелюдей, таких, как Стивен.
Мартин стал взрослее, теперь он понимал, как тяжело рабочему и его жене покупать сыну
Но у них всегда хватало времени, чтобы прочесть Стивену сказки.
Мимо старика-почтальона каждый вторник проходил высокий человек, ужасно толстый, почти такой, как Стивен. Он останавливался возле газетного лотка и покупал газету – всегда одну и ту же.
Иногда он перебрасывался со стариком несколькими словами и смеялся.
Однажды во вторник – Мартин помнил это, как помнил свои страшные сны, хотя тогда и не понимал, что происходит – старик-почтальон заговорщицки подмигнул и вместе с газетой протянул толстому человеку несколько альбомных листков.
Мартин стоял на углу улицы и смотрел на них; он привык, что толстяк покупает одну газету, и не мог понять, что еще протянул ему старик-почтальон.
Толстый человек замер, словно ничего вокруг него больше не существовало; он был так похож на Стивена, рассматривающего свои кусты, что Мартин остановился посмотреть, что будет дальше.
Толстяк смотрел на первый лист долго, его глаза стали острыми и внимательными. Потом он перетасовал остальные листки, быстро проглядывая их. Старый газетчик наблюдал за ним с хитрой усмешкой.
Толстяк ушел не прощаясь и даже забыл на лотке свою газету.
В тот же вечер он пришел снова, с другим господином. Они вошли прямо в дом рабочего и долго о чем-то говорили.
Когда они выходили на ночную улицу, то весело улыбались.
А спустя пару недель семья рабочего уехала из квартала, а вместе с ними и старый почтальон Мартин не понимал, что с ними произошло, и спросил об этом у отца.
Тот ответил, и лицо его в тот момент было суровым и мрачным:
– Я говорил тебе, сынок, что такие нелюди, как Стивен, всегда отнимают у нас лучшее. Теперь он будет жить в роскоши и безделье, а твои отец и мать по-прежнему вынуждены откладывать каждую заработанную монету.
Толстый высокий человек оказался владельцем галереи; старик-почтальон показал ему рисунки Стивена, и толстый человек их купил.
Мартину казалось странным и диким, что недоразвитый, дебильный Стивен теперь получает огромные деньги за свою мазню – гораздо больше, чем его отец, мать и он сам, с раннего возраста начавший работать в кондитерской. Проводя дни в безделье, объедаясь сдобой и слушая сказки, Стивен стал богачом; а он, Мартин, по-прежнему ждал праздника, чтобы попробовать кекса с изюмом.
Так он понял, как устроена жизнь. Так осознал, что эльф должен бороться против тех, кто отличается от него, – против дворфов, против халфлингов, даже против людей,
Вот почему Мартин стал полицейским; вот почему он боролся за порядок и чистоту на улицах.
Вот почему он ненавидел тех, кого не считал людьми.
Свет тускнел за окном и вместе с ним тускнел яркий прямоугольник на пыльном полу, прорезанный полосами жалюзи. В конце концов светлое в нем смешалось с темным, и он исчез.
Мартин Эльмерих сидел на продавленной кровати; он был совершенно один.
Крыши домов были крыты черепицей – веселой, разноцветной, какая бывает только на ярких картинках в книжках с добрыми сказками, где мудрые короли мудро правят верными подданными, принцессы всегда прекрасны, а злые волшебники терпят поражение в срок, ровно к концу повествования.
Лично я еще ни разу не встречал прекрасных принцесс, в лучшем случае попадались славненькие.
Дома здесь были маленькими и уютными, словно в самом деле сошли со страниц детской сказки; мягкие кроны деревьев спускались к ним и накрывали собой, создавая самую приятную из гармоний, на какую только способны краски пейзажа – сочетание красного, зеленого и голубого.
Люди вокруг нас радовались новому дню, словно не было вокруг ни зла, ни преступлений; и были они веселы не потому, что не догадывались о грязной изнанке жизни, просто они знали – это всего лишь изнанка, но не сама жизнь.
На улицах городка царила атмосфера праздника; сам праздник еще не наступил, но был близок, и люди готовились к нему – не только украшая улицы и площади, не только развешивая на домах гирлянды, но и откровенно радуясь.
– Признаюсь, Френки, в детстве я представлял себе Аспонику совсем другой, – заметил я, шагая по мощеной мостовой.
Стайка ребятишек пробежала мимо нас, таща за собой огромного, больше, чем трое из них вместе взятых, воздушного змея; на просторном полотне яркие краски изображали улыбающегося человечка в широкополой шляпе, а хвост у змея, сплетенный из разноцветных ленточек, был такой длинный, что волочился следом за ребятишками чуть ли не полквартала.
– Я тоже, – усмехнулась девушка. – Но меня злило, что в вестернах никогда не бывает ковбоев-женщин.
– Шерон Стоун, например, – предложил я.
– Это исключение.
Громкий звук трубы донесся из центра, с городской площади, и спустя мгновение оттуда послышалась веселая музыка. Оркестранты играли еще не совсем в лад, сбиваясь и подстраиваясь друг к другу; они готовились к скорому представлению. От этого мелодия становилась более искренней и непринужденней и не могла не вызвать улыбку на лице даже самого сумрачного человека.
Птицы копошились в кронах деревьев, перепрыгивали с ветки на ветку, вспархивали на крыши; и были здесь не только толстые голуби и непоседливые воробьи, крылатые обитатели любого города, но другие – большие и маленькие, каких можно встретить только в садах и рощах.