Фритьоф Нансен
Шрифт:
И у Калинина, и у Дзержинского, и у других людей, с которыми Нансен встречался в Москве, чувствовалась непоколебимая вера в лучшее будущее. Русские явно и страстно хотели мира, чтобы без помех заниматься своими делами.
Как-то поздним вечером к Нансену неожиданно пришел статный человек в пенсне. Он хорошо говорил по-английски; вполголоса, не очень внятно назвал свою фамилию и добавил, что прежде служил в царской армии.
— Я считаю своим нравственным долгом раскрыть вам глаза, господин Нансен. Я хорошо знаю современную русскую жизнь. От вас многое скрывают.
И гость
О комиссарах Нансен слышал вещи и занятнее. Но очистка улиц — это что-то новое. Он переспросил.
— Каждую субботу, — с готовностью пояснил гость, — дам высшего света, аристократок, сгоняют для уборки вокзалов и общественных зданий. Они превращены в белых рабынь, они…
Гость замолчал, заметив, что Нансен сдерживает улыбку. А тот вспомнил о чеке на двадцать пять фунтов стерлингов, который прислал ему из Лондона Востротин, спутник в плавании по Енисею. Бывший член Государственной думы поступил на службу к Колчаку, стал едва ли не министром, потом бежал от большевиков настолько поспешно, что в дороге потерял супругу, даму рыхлую и медлительную. Востротин просил Нансена «ради старой дружбы вызволить невинную жертву» и к письму приложил чек — видимо, на подкуп комиссаров. Нансен представил себе «невинную жертву» с метлой в руках.
— Извините меня, но я не разделяю вашего возмущения. Вы, насколько мне удалось понять, находите справедливым, чтобы одни жили не работая, паразитами, между тем как другие принуждены трудиться непосильно. Разумеется, бывшей владелице замка тяжело мыть полы в учреждении, но жалеть ей об этом не стоит. Это лучше, чем продавать себя. Если возраст и здоровье позволяют дамам из общества трудиться и их заставляют это делать, право, тут нет трагедии. И… я очень устал сегодня.
Гость, блеснув пенсне, молча поклонился и вышел.
Нансену не спалось.
Уже одно то, что большевики подняли значение труда в стране, где высшие классы всегда воспитывались в презрении к нему, означало многое. В их Советах — рабочие, крестьяне. Они опираются на миллионы таких же рабочих и крестьян. То, что они затеяли, ново, интересно. В русских условиях все это правильно. Но можно ли представить себе такую же революцию в Норвегии? Разве не вернее было бы добиваться лучших жизненных условий для всех классов? Правда, пока никто не знает, как можно это сделать.
Сон не приходил. Разболелась голова. Нансен, одевшись, вышел на улицу. Резкий, порывистый ветер, бушевавший все эти дни, раскачивал тусклые лампочки. Пронзительно повизгивала железная вывеска с непонятным словом «Церабкооп». В окнах учреждений кое-где еще горел свет. Беспризорный парнишка, курносый, оборванный, вынырнул откуда-то из подъезда, взглянул на Нансена, присвистнул, сказал нахально:
— Эй, дядя, даешь папироску!
Нансен не понял. Он дышал глубоко и жадно. Бодрящая погодка! Шумит над Россией крепкий ветер, выметая старый сор из закоулков, но как сумеют новые хозяева обжиться в огромном, полуразрушенном, продутом сквозняком доме?
Через несколько дней,
— С самым теплым чувством я буду вспоминать о тех днях, которые провел в России. Я никогда не забуду Россию и ее народ. Я рад работать с русским народом. Я верю в великую будущность России.
Нансену за помощь в возвращении военнопленных на родину была присуждена международная Нобелевская премия мира.
Эти деньги он истратил главным образом на покупку тракторов и других машин для двух советских опытно-показательных станций, которые должны были обучать крестьян научным приемам земледелия. Почти одновременно Нансен получил крупную сумму за издание своих сочинении и распределил ее между томи же станциями, а часть отдал для помощи греческим беженцам и русским эмигрантам, голодавшим в Турции.
После возвращения из Москвы он написал книгу «Россия и мир». Она была тотчас раскуплена читателями и тотчас же разругана в пух и в прах буржуазными газетами.
Еще бы! Нансен, например, писал в ней, что, вдумываясь в положение России, понял: маятник естественно качнулся от реакционных сил, поддерживавших царизм, далеко влево, до коммунизма и диктатуры пролетариата. Почему, спрашивал он, так ополчились на Октябрьскую революцию в России? Ведь она привела главным образом к положительным результатам, уничтожив многое из тяжелого прошлого этой страны.
«Можно спорить относительно развития Западной Европы и относительно дальнейшего прогресса западноевропейской культуры, — писал он, — но не может быть никаких сомнений в том, что русскому народу предстоит великое будущее…
В жизни Европы ему предстоит выполнить высокую задачу.
Я считаю вероятным, что в не слишком далеком будущем Россия принесет Европе не только материальную помощь, но и духовное обновление».
Так честно, смело, открыто говорил человек, много видевший и много передумавший, человек, стоявший у порога нового мира, но не отваживавшийся на решительный шаг.
Голубой океан
Нансену за шестьдесят.
Его дети выросли, у них свои дороги.
Лив нашла счастье с инженером Андреасом Хёйером. Молодые построили себе дом возле «Пульхегды», и вскоре по светлым комнатам уже бегала крохотная золотоволосая Ева. Коре после окончания сельскохозяйственной школы поступил работать в Советско-норвежское общество и месяцами пропадал то на севере Норвегии, то в русской тундре. Одд стал архитектором. Ирмелин мечтала об Академии художеств.
В редкие дни домоседства Нансен возился с внучкой, рисовал, с наслаждением слушал музыку. Русский пианист и дирижер Добровейн, поселившийся в Норвегии, однажды приехал в «Пульхегду»: он давно мечтал увидеть героя своего детства. Нансен подружился с талантливым музыкантом, они часами говорили о России и русской музыке. Добровейн рассказал, как однажды осенью 1920 года, зайдя домой к Горькому, неожиданно застал там Ленина. Ленин попросил исполнить «Аппассионату» Бетховена. Поблагодарив пианиста, он сказал затем, что ничего не знает лучше «Аппассионаты» и готов слушать ее каждый день.