Фронтовые повести
Шрифт:
Постоянно наблюдая за офицерами, Шура довольно скоро научилась сортировать их суждения, отделять главное от второстепенного. Она и сама удивлялась своей способности, тому, что с каждым днем она все больше получала сведений, казалось бы, из пустяков, на которые она, к примеру, месяц тому назад совсем бы не обратила внимания. Одинаковая одежда делала их похожими, сливала в одноцветную массу, и вся эта свора, которой Шура подавала еду, отражалась в ее сознании как одно лицо неврастеника. Это лицо в последние дни никогда не бывало спокойным и ясным, оно беспрестанно
Но иногда Шуре попадалось и доброе человеческое лицо, особенно среди пожилых офицеров. Такие не скалили зубы, не надрывались в хохоте после солдатского анекдота. С них не сходила печать постоянной, все большей и большей задумчивости, печать горестных размышлений. И Шура бессознательно старалась держаться поближе к этим редким человеческим лицам.
Сегодня ей удалось поговорить с одним из таких офицеров. Он пришел в столовую последним, когда большинство столов уже пустовало и официантки убирали с них грязную посуду. Невысокий, полный, с седеющими висками офицер прошел в самый дальний угол, сел за стол, снял фуражку и усталым движением отер ладонями рыхлое розовое лицо.
Когда Шура ставила перед ним тарелку с жидким рисовым супом, офицер пробормотал: «Генрих, Генрих, только вчера мы с тобой сидели за этим столом вместе…»
— А что случилось? — участливо спросила Шура по-немецки.
Офицер вздрогнул от неожиданности, услышав от официантки родную речь, и, как будто обрадовавшись нечаянной собеседнице, сказал, что был у него друг, Генрих, с которым они дружили двадцать пять лет и который погиб при взрыве эшелона.
— Меня сняли с эшелона для выполнения одного задания на станции. Я чудом уцелел. А Генрих… — он махнул пухлой ладонью, — будет гнить в чужой земле. Проклятая война!..
Разумом Шура могла понять этого человека, но сердце ее оставалось каменным. Слишком много страданий принесли эти люди ее народу и потому не смогли снискать ни капли сочувствия.
— Да, все это печально, — сказала Шура, — но бог милостив.
Домой она возвращалась поздно, как всегда чутко прислушиваясь, не идет ли кто следом. В такую пору ее нередко останавливал патруль, но чаще привязывались пьяные офицеры.
Она услышала мужское покашливание и ускорила шаг. Уж не этот ли розоволицый толстяк решил прихлестнуть за ней?
Человек сзади снова приглушенно кашлянул, как бы прося внимания к себе.
Возле самого дома Шура резко свернула в проулок и побежала. Она перелезла через низкий, полуразвалившийся забор, прошла через огород и тихонько постучала в маленькое оконце своей избы. Мать, как всегда, не спала. Шура не помнила уже, когда видела ее спящей. Шура засыпала, видя, что мать сидит, словно старая птица на ветке, и просыпалась, когда мать уже была на ногах. Чаще всего сама мать и будила ее на работу.
Шура переступила порог и не успела перевести дух, как послышался осторожный, замедленный стук в окно — тук… тук… тук…
— Гляньте, мама, кто там, только света не зажигайте.
Мать не спеша проковыляла к калитке, Шура прислушалась. Показалось, что мужской голос настаивал, просился пройти в комнату, чтобы поговорить с Шурой по личному делу. Мать однотонно отвечала, что дочери еще нет дома, что она еще не пришла. Шура приоткрыла дверь, голос донесся явственней, и она теперь уже без сомнения узнала Володю Хомякова. Быстро подойдя к калитке, Шура молча потянула обоих, и мать и Володю, во двор.
Мать, что-то недовольно бормоча под нос, прошла в комнату и прикрыла дверь, а Шура и Володя сели в темных сенцах на тесной скамейке.
От волнения они заговорили не сразу.
— Значит, ты меня не узнала, когда я шел следом? — спросил Володя.
— Мало ли вашего брата по пятам ходит! Приглядываться, так глаз не хватит.
Они еще помолчали. «И чего у меня так сердце стучит?»— подумала Шура и спросила, какие у парня новости, с чем пришел.
— Просто так… — ответил Володя после минутного молчания. — Разве нельзя к тебе зайти просто так?
— Сначала напугал, а потом — просто так? — Шура рассмеялась.
Ей почему-то хотелось подзадорить парня, задеть его, подумалось, что просто так он мог бы зайти и раньше.
Володе не понравился ее смех, эта игра с ним, и он угрюмовато сказал, что пришел по делу.
Шура в ответ вздохнула и ничего не сказала.
— Сегодня арестовали восьмерых ребят со станции, — продолжал Володя. — Обвиняют, будто они взорвали два эшелона. Всех восьмерых увезли, но не в тюрьму, а в старое зернохранилище за городом. Помнишь, прошлой зимой была такая же история? Отвезли туда человек двадцать и никто не слышал, когда их расстреляли. Без суда и следствия. Я сообщил Лесному царю, завтра придет ответ. Попросил у них бесшумное оружие. Как ты думаешь, пришлют?
— Думаю, что пришлют…
— Боюсь только, не успеем. Как бы их на рассвете не расстреляли. Досадно будет… Но ничего ведь нельзя поделать, Шура, как ты думаешь?
— Когда их арестовали?
— Сегодня под вечер.
— Думаю, что завтра их будут еще допрашивать, так что сразу не расстреляют.
— А если мне пришлют оружие, то послезавтра их уже там не будет! — горячо проговорил Володя. — Там четыре фрица на вышках, а внизу пять-шесть полицаев. Первым делом фрицев снимем, а с этими уж как-нибудь потом справимся. Пока шум дойдет до города, в зернохранилище уже будет пусто, ищи-свищи ветра в поле.
— А ты-то с кем пойдешь, люди надежные?
— Дед Яков, с ним еще двое. Если вызволим — все уйдут к партизанам.
— А ты?
— Я — домой.
В темноте Шура нашла руку его и крепко сжала.
— Ладно, Володя, все будет хорошо. Только береги себя.
— И ты береги себя, Шура.
— А теперь иди, пора…
Они поднялись вместе, все еще держась за руки, потом Володя крепко обнял ее и поцеловал в губы.
Проводив парня, Шура долго сидела в сенцах одна, трогая пальцами пылающие щеки и приходя в себя…