Фронты
Шрифт:
Палыч, адъютант полковника Секера, был красен лицом и уши его пылали от постоянного желания выпить. Изредка уважаемый всеми за смекалку Палыч смахивал даже на денщика — куда только девалась штабная выправка и срисованные с Секера аристократические манеры! Правда, все знали, как досталось Палычу, как много пережил он в Южной Швеции, многих пережил Палыч.
Сам предводитель и кумир офицеров — полковник Секер лежал серьезно раненый и в то же время при смерти в небольшом сарае, стоявшем неподалеку. Он бредил, а сидевшая
Тем не менее у поручика Адамсона пили без перерыва. После шестой бутылки разговор зашел, как обычно, о женщинах.
— Помню как-то раз, это еще при адмирале Нахимовиче было, — заговорил поручик Адамсон, лениво развалясь на скамейке и закинув босые ноги на стол, — встречает меня как-то Софья, невеста прапорщика Базанова… Это когда он еще был генералом и хотел на ней жениться…
— Императрица?! — смекнул встрепенувшийся конвоир Сережа, недослышав. Был он вспыльчив и наивен как дитя — запросто мог дать по лицу и без всякого повода.
— Это я, знаешь ли, так, — вежливо ответил поручик и нахмурился. Сережу он боялся. — Я ей, значит, говорю: "Мое почтение, Софья!", а она мне: "Да виделись давеча, поручик. Базанов куда-то поехал, пойдемте, что ли, на сеновал…" — Ну и понеслось… Я ей, значит…
— Врешь, — сказал Палыч, зевая.
— Вру, — поручик послушно мотнул головой. — Все не так было, я вспомнил. Она мне: "Здравствуйте, поручик Адамсон!" А я ей — "Пойдем на сеновал, порезвимся, что-ли"… Ну, мы пошли, значит — и как понеслось!..
— Да врешь ведь, врешь, — настаивал невозмутимый Палыч.
— Вру, — согласился поручик и заплакал. — Не любят меня женщины, разве найдешь их где!..
— Да за что тебя любить? — тут же вскричал Сережа, задетый, как казалось, за живое. — Тебя же бить надо! По роже! Ногами!
Адъютант Палыч снисходительно улыбнулся, наблюдая за их трепотней. Он стащил с себя изящные, расшитые узорами, портянки и завалился на пуховой диван, доставшийся ему от толстой жены здешнего сторосты.
— Ядрена вошь! — устало промолвил он.
Потрепавшись, все снова стали пить и были уже изрядно хмельные, когда в хату влетел бывший в дозоре гусар, это был кавалерист Стремов.
— Тревога! Базановцы! По коням! — закричал он в волнении.
— Не обращайте внимания, — лениво предложил на это поручик Адамсон. Это же кавалерист Стремов! Он как напьется, так у него всегда «тревога», или пожар начинается, и всегда "по коням"… Я по себе знаю…
— Я сказал — по коня-я-ям!! — снова заорал возбужденный Стремов. Изо рта его пошла густая желтая пена.
Конвоир Сережа поднялся, перебирая руками по печке, нашарил валенок и хотел запустить им в гусара, но не удержал.
— Господа, тише, ради
Проводив его задумчивым взглядом, Адамсон решил пройтись и поискать девок, авось еще кто остался, а остальные стали играть в карты, но никак не могли вспомнить никаких правил, а Палыч все время жухал.
Вскоре конвоир Сережа набил лицо поручику Слонову, которого, кстати, все не любили, а Палыч с оглушительным зевом повалился на свой пуховой диван и сразу же захрапел. После этому всем остальным окончательно обрыдло пустое времяпровождение. Этим дело, кстати, и кончилось. Только в соседнем сарае бабка-повитуха по имени Анжелика тихонько причитала:
— Господи, боже ты мой… Придай силы господину полковнику… На кого же он нас оставит, господи боже…
46
На рассвете корнет Блюев сидел в кустах и подсматривал за личной жизнью поручика Адамсона. В одной из баталий корнета здорово тряхнуло гранатой и с тех пор все любовные увлечения своих приятелей он воспринимал слишком близко к сердцу. Блюев завел в обыкновение шастать за офицерами и подсматривать за их маневрами. Какая была в том надобность, никто не знал, но сам корнет обходил одиноких женщин за версту, зато всякий раз устремлялся за каждой, уже шедшей под руку с каким-нибудь офицером. Вот и сейчас Блюев ерзал, сплевывал, дымил от волнения местами обломанными папиросами и смахивал пепел в муравейник.
Поручику Адамсону еще вчера показалось, что он видел в деревне какую-то девицу. Четко это выяснив, он не поленился и приударил за этой девицей (однажды уже изнасилованной варварскими самурайцами). Звали ее все так же Наташей, но чаще ее не звали, а просто тащили к себе, кто в хату, кто в сарай, а кто — прямо в кусты. Ей только того и надо было.
На этот раз Наташа стояла возле кустов, а поручик ходил перед ней высокомерный, как страус, и пытался ухватить девушку за талию, желая приласкать. Наташа, отвыкшая от офицеров, кокетничала:
— Вы-то, небось, со столичными барышнями не так общалися!
Поручик сроду не общался со столичными барышнями, но отвечал уверенно:
— Ну, полно, Натка, а вдруг завтра — в бой, не увидишь меня более…
— Подумаешь! — набивала себе цену девушка.
— Эх, нету любви! Как пить дать, нету! — со вздохом доложил поручик, вызывая в девушке прилив жалости.
Пораженная в самое сердце, Наташа тут же отдалась ему в порывистом и страстном поцелуе.
"Точно нету", — подумал Адамсон, уже валясь навзничь и не успевая больше ни о чем подумать.