Фрося
Шрифт:
– А это – чьи?
– Для гостей. – Криво усмехнулся. Вот бы Наталья нагрянула – поди докажи ей… Нет, не любит Наталья к нему приходить, не любит… Захотелось пнуть тапочки в угол. Подвинул ногой: – Вот, наденьте. И хватит уже тут торчать, проходите!
Сбросила туфли, на ходу разминая ноги, пошлепала к ближайшей двери.
– Это кухня. Сюда. – Прошел вперед, зажег свет. Спросил равнодушно: – И зачем босиком? Грязно… – Стоял, ссутулясь, посреди комнаты, в куртке, воротник поднят, руки в карманах. – Вообще-то я иногда подметаю. Ладно, садитесь, отдыхайте.
Долго примерялась к низкой покатой
Борис молча следил, ухмыльнулся.
– Бутафорская. Не отшибла чего-нибудь?
– Какая?
– Не настоящая, для спектакля сделана. Фанера, тряпкой обтянута. Обманывает, да?
Коротко засмеялась.
– А я боялась, думала – провалю вам пружины. Тяжелая я. – Покачала головой, провела по крутому горбу ладонью. – Так вы же с нее скатываетесь!
– Нет, привык. Раскладушку вам поставлю, если хотите.
– Мне все равно, я и на полу могу.
Откинулась назад, уперлась руками в тахту – разглядывала комнату.
– И стол бутафорский. – Присел на угол, постучал каблуком по фанерной тумбе. – И этажерка. Книги – настоящие, да. Стулья тоже настоящие, но – не мои: театральные. Обставили артиста…
– Все артисты так живут?
– Нет – кому как нравится…
Хотела что-то спросить – и промолчала.
– Я сегодня здесь – завтра там.
– Почему ж так?
– На одном месте скучно.
– В театре – скучно? – Борис не ответил. – А зачем же тогда… – и опять проглотила.
– Зачем работаю? – Усмехнулся. – Нравится!
Она смотрела, не мигая, сквозь голое, без шторы, окно.
Протянула:
– Нравится – и скучно…
– Долго объяснять. – Борис соскочил со стола. – Сразу спать ляжете или чаю попьете… с чем-нибудь?.. Разреши-ка, я белье достану.
Подобрала ноги, заглянула, вытянув короткую шею, под тахту – Борис вытащил оттуда огромный потертый чемодан, порылся, достал наволочку, простыню, пододеяльник.
– Вы оставьте, я сама, – сказала она и опустила ноги на пол, – вам же уходить надо.
– Конечно! – Он оставался на корточках. – Так как же?
Покосилась на скатанный в изголовье постельный тюк, удержала зевоту.
– Чайку бы хорошо… А есть не хочется… Да я вскипячу, вы идите!
– Не хочется? Вы когда ели?
– На вокзале…
– На каком?
– Как же его… На Казанском!
– Утром, значит? Стесняетесь? – (Ехать – не стеснялась…) – Приставать на улице – не стеснялась!
Хмыкнула, но стала пунцовой, смотрела в пол.
– Чего это вы – то ты, то вы. Меня и на ты можно.
– Большое спасибо. – Еще проблема.
И вдруг – отчаянно, не поднимая глаз:
– А дом ваш – разваливается… крыльцо совсем прогнило…
– Я же ска-зал!
Резко поднялся с корточек, отошел к окну. За черными стеклами, на фоне черного (бархатного?) задника светилась сдвоенная декорация с раздвоенными персонажами: близко за стеклом – двое хмурых мужчин, близнецы, в одинаковых куртках; под двойным потолком – два расплывчатых пятна от лампочек без абажуров; далеко, у размытой стены – две тахты, вдвинутые одна в другую, и на них – двуголовая, трехногая, невесть кто, смотрит в четыре немигающих глаза ему в спину… Почему он не уходит?
– Ты вот что – искупайся, –
– Думаете – легче?
Борис обернулся: нет, никакой иронии.
– Что ж, и правда… – Встала и сонно побрела в коридор.
– Сейчас полотенце дам. Ванная рядом! Но это – тоже полезное заведение…
Торопливо захлопнула дверь в туалет (оттуда пахнуло ржавчиной, сырой известкой) и скрылась в ванной.
– Да вы не смущайтесь – все мы человеки…
Никак он не возьмет верный тон. Будто роль репетирует и – не идет, все – фальшиво… Действительно: "то ты, то вы"…
– Ладно, мойтесь. – Не дождется больше "ты". – А я чаек поставлю.
Щелкнула изнутри задвижка.
Остаться одному – этого он хотел? Этого боялся. Хотел – и боялся. Отвечал, спрашивал, лишь бы что-нибудь звучало. Отвлечь себя от… Но теперь уже – не избежать. Один, хорошо… К Наталье сейчас не пойдет, успеет, есть еще время, пусть позлится. Пока эта в ванной торчит – есть время…
Пошел в кухню, на ходу стащил куртку, швырнул на ящик, заглянул в зеркальце: да-а, щетина, давно уже бреется только в день спектакля, иначе грим не положишь, а в другие дни – зачем?..
Выплеснул из продавленного чайника воду с чешуйками накипи, налил свежей и поставил на газ.
В ванной шумела (непривычно, уютно) вода. Борис лежал на горбатой тахте, свесив набок ноги в башмаках. Курил. Минута покоя. Он знает, что принесет с собой эта "минута покоя". Знает – но уже не может устоять перед горьким соблазном. Как наркоман… И задымил – не зря: курит не так уж часто (и тогда он мало курил), если только… если только не бессонница (так, пижонил, чтоб не отстать), а сегодня, пожалуй, пачкой за ночь не обойдется… где бы он ни провел ее, эту ночь…
Голова неудобно упиралась в постельный тюк, шея немела, но Борис не шевелился. Лежал с закрытыми глазами, сквозь веки ощущал резкий свет лампы. Мышцы расслабились, подбородок чуть опустился, приоткрыв рот, сигарета повисла, прилипнув к губе. Сейчас упадет и прожжет рубаху. Но сигарета не падала – совсем, как тогда…
…полулежал на теплых ступенях крыльца, прикрыв глаза, солнце приятно грело веки, просвечивало насквозь огненными плывущими пятнами, окурок, уже погасший, приклеился к нижней губе, сросся с ней, перестал быть. В полудрёме не слышал шагов… Очень была теплая, хорошая весна – не смотря ни на что. Заканчивал свое училище, знал уже, где будет работать, механический цех – название одно, развалюха, да и весь заводик – шарага, поставили его гайки нарезать, к верстаку, озвереть можно, быстро на токарный перешел, там хоть мозгой шевелить полагалось… "Встать!" – открыл глаза, еще плохо соображая – над ним высился Полковник, бычья шея налилась кровью. Вскочил на ступеньке, лица оказались на одном уровне, почти вплотную – вспомнил про окурок, поднял руку, снять с губы – не успел, чугунный кулак Полковника наискось сверху вниз сшиб окурок наземь, – соленый вкус крови из разбитой губы, – отшатнулся назад, зацепился каблуком, упал навзничь, подставив руки. Сразу же поднялся, пошел прочь, у калитки остановился – Полковник смотрел вслед, через плечо. Борис достал пачку, не спеша выбил папироску, закурил, сплюнув предварительно кровь…