Фундаментальные вещи
Шрифт:
Я провел несколько дней в компании с высокой температурой, снотворным и диваном-кроватью. Меня не было.
59
В аэропорту Тициано остановился поменять деньги у окошка обменного пункта. Вокруг толпились люди, сновали извечные багажные тележки. Кто-то даже тащил доску для серфинга. Я впервые выбрался из дома. В голове еще гудело после нескольких дней и ночей, проведенных в бреду на диване. Только теперь я заметил, что и я, и мой друг были без багажа. Мы зарегистрировались, прошли через рамку металлоискателя, сели
Я заснул. Мне приснился мужчина, от которого был зачат мой сын. Он был очень похож на меня, но на нем была такая одежда, которую я бы никогда не надел. Еще он говорил на другом языке. У него был приветливый вид. Я почтительно тряс ему руку и поздравлял его. Проснулся я с привкусом горечи во рту. Каким я его себе представлял? Совсем другим? Высоким, широкоплечим, с черными как смоль волосами и свежей щетиной? Или толстым и лысым, с лоснящейся кожей, маленькими, узкими, как прорези, глазками, гнилыми зубами и кривой ухмылкой?
Мы приземлились. Выйдя из аэропорта, Тициано направился к стоянке такси. Назвал водителю адрес. В какой-то момент мне показалось, что мы едем по мосту через реку. Хотя это могло быть озеро. Или океан, ледник, пустыня. Для меня никакой разницы. Мы вышли из машины возле большого здания, в ряду таких же больших зданий.
— Встреча назначена вроде бы здесь.
— Что, вот так сразу? — спросил я.
— Ты хотел сначала перекусить?
— Да я не об этом.
— А то давай, чего. Время еще есть, заскочим куда-нибудь по-быстрому.
— Я не хочу есть.
— Ну и отлично.
— Просто я думал, все будет по-другому. Я думал, мы займемся поисками. Подкараулим его. Будем за ним следить, держать на крючке.
Тициано хмыкнул:
— Слушай, нам нужно всего-навсего поговорить с одним человеком.
— Ты с ним уже связывался?
— Разумеется.
— И что ты ему сказал?
— Правду.
— И это его не взволновало?
— Скоро увидим.
— Извини, ты кому-то звонишь: здрасьте, я друг мужа такой-то, с которой вы недавно переспали. Знаете последнюю новость? Она забеременела. Ребенок болен. Его можно спасти путем пересадки костного мозга. Вы не против стать донором? Это безболезненно, ткани потом восстановятся. Вы не волнуйтесь, все без обид, мы знаем, эта болезнь не передается по наследству, так что это не ваша вина. Дело крайне срочное, мы должны договориться как цивилизованные люди. Ты сказал что-то в этом роде, а он и бровью не повел.
— Я этого не говорил. А еще я не говорил тебе, что он и бровью не повел.
— Но он не положил трубку.
— Его это тоже касается.
— И он сказал, что придет.
— Не знаю. Посмотрим еще, придет ли. Я на это рассчитываю. Знаешь, какие они тут. Пунктуальные, надежные. Швейцарцы.
60
Мы вошли в здание. Во внутреннем дворике находился непонятной формы монумент. Дальше, за внутренним входом, — вестибюль с высоченным потолком. Тициано подошел к стойке и попросил два билета.
— Вы назначили встречу в музее, — заметил я.
— Это его просьба. Я не стал ее обсуждать. Честно говоря, мы рановато, — сказал Тициано, глянув на часы. —
Думаю, Тициано хотел, чтобы я слегка развеялся. Он заботился обо мне днями напролет. Кормил супчиком, поил свежевыжатым апельсиновым соком. Менял постельное белье, давал мягкую пижаму. Так, словно он застилает мне диван, Тициано стал подробно рассказывать о вывешенных в музее работах. Он всячески старался занять мое внимание.
— Ганс Гольбейн, — говорил он. — Вот смотри. Всю жизнь писал купцов, зажиточных буржуа. Специализировался на нуворишах — новых богачах.
— Новых для какого времени?
— Начала шестнадцатого века. Представляешь? Они являлись к нему, чтобы обзавестись портретом, новомодной вещицей, которая прославила бы их, как прославляла королей и знать: сверкающий красками образ, масляная живопись, глянцевые лица. И он им угождал. В этом заключалось его ремесло.
Мой бедный друг. Он пытался разрядить обстановку. Все уводил меня в сторону от разговора о том, что мы скажем человеку, который вот-вот появится. Он давал мне понять, что не стоит волноваться, не надо готовить никаких речей: в нужный момент он, Тициано, сам обо всем позаботится. А пока можно никуда не спешить и, коль скоро мы уже здесь, получать удовольствие от созерцания прекрасного, ведь что ни говори, а оно еще не перевелось на белом свете.
Мы вошли в зал, где было выставлено необычное произведение живописи. Такой свивальник — два метра шириной и сантиметров тридцать высотой.
— Это Христос в гробу. Будто заживо похоронили. Хотя если подумать, Христа именно заживо и похоронили. Художник вписал его в этот жутковатый формат. Гробница узкая, как гроб, крышка в нескольких сантиметрах от носа. Бледное зеленоватое лицо, иссохшая рука, ноги в подтеках вокруг рваных ран от гвоздей. Заживо погребенный мучается от невыносимого зловония разлагающейся плоти и сознания происходящего. У него открыт глаз, видишь? А рот полуоткрыт, он дышит.
— Чье это? — я пытался проявить интерес и показать другу, что ценю его усилия.
— Того же Гольбейна.
— Что был раньше? Портретиста нуворишей?
— Да. Того, кто писал купцов, поигрывающих золотыми монетами. Ты видишь, какое вживание в образ, будто его самого заживо похоронили. По-моему, он испытал это на себе.
— Его положили в гроб?
— Он испытал это в своей кровати, глубокой ночью. Думаю, он проснулся в темноте, мысли беспорядочно вертелись в голове, он почувствовал весь крах и тлен, на которые обречен, на которые обречены мы все.
— Ты к чему это ведешь?
— А что?
— По-твоему, то же самое испытал и я?
— Когда?
— За те дни, которые провел у тебя.
— Блин, надо было сказать, что на диване так неудобно! — прыснул Тициано.
Мы переходили из одного зала в другой. Тициано пробегал залы, почти не обращая внимания на то, что в них было.
Мы остановились еще у одной работы.
— Это его жена. И двое его детей. Взгляни на фон, он черный. Жена устала, замучена жизнью. Оба ребенка напуганы, они с тревогой куда-то смотрят. Три фигуры выступают на темном поле. Художник как будто говорит: вот что мне удалось вырвать из лап смерти.