Футболь. Записки футболиста

Ткаченко Александр

Так вот, с «Автомобилистом». Шура Дегтярев поехал в Житомир, там заиграл и его забрали навсегда в «Черноморец». Я же… Со мной — другая история. Где-то через месяца два я стал присматриваться к жизни в Тернополе, и поскольку местный обком тут же пообещал дать мне квартиру, то я понял, что, возможно, здесь придется остаться на всю жизнь. И я начал дуреть от этой мысли. Если не лето, то на улицах часов в семь — никого. Стадион, поддача, гулянки. Там же я подружился с прекрасным футболистом — Бобом Высоцким. Он почему-то тогда очень прилично «зажигал». Как-то мы разговорились. Он сказал, что поддает из-за того, что кто-то ему стукнул на его жену, мол, она в Питере заруливает с другим. Я спросил его прямо: «Слушай, Боб, ну а если бы ты был на ее месте и по полгода не видел мужа, что тогда, а гулял бы?» Боб посмотрел на меня очень грустно и честно сказал: «Не знаю, Санек, но натура-то у меня блядская…» Я долго успокаивал его, но все это бесполезно. Трудно попереть против самой жизни. Но я стал понимать, что Тернополь с моим футбольным успехом — это мой конец. Здесь я сопьюсь, здесь одна «конча и заспа» и превращусь в провинциального второго тренера моего друга первого, если к тому времени ему еще нужен буду. Я понял, что нужно делать отсюда ноги. Но как? Начальство и ребята поверили, что я приехал к ним навсегда. Но они не знали моего коварства.

К счастью, Володю Юлыгина почему-то невзлюбили местные начальники-пьяницы, которые устраивали приемы в лесных кущах со спиртом, семерной ухой и девочками для представителей федерации футбола

Украины. В общем, вероятно, еще и потому, что он был москаль, что и в те времена не приветствовалось. Помню только, что ребята, любя его, устроили ему такие проводы, что мы внесли его на руках в проходящий поезд и бревном положили, наказав проводникам разбудить его перед Москвой. Так оно и было. А я остался один в этом прелестном скучном городе. Не хватало еще жениться на одной из медичек, ходивших голодными, ибо парней было в городе маловато, особенно с перспективой на квартиру. Но я держался. Вернувшись из отпуска, познакомился с новым тренером — бывшим игроком московского «Торпедо» Вацкевичем. Он что-то пронюхал о моем тайном желании смыться. Когда я пришел получать все мои зарплаты, доплаты и пр. — рублей 600-700, а это были тогда приличные деньги, то мне сказали: без записки Вацкевича — ни копейки. Я скрывался от него, от разговора, стреляя четвертаки у друзей. Наконец, в три часа ночи, завалившись в мой номер, Вацкевич уговорил меня остаться на год поиграть. Я проснулся с чувством предательства, совершенного против самого себя. На столе лежала записка на получение денег и с указанием места (г. Залещики), где уже проходили первые сборы. С паскудным настроением я собрал свою сумку и спустился в подъезд. Стояла черная «Волга», из нее вышел молодой человек инструкторского типа. «Александр Петрович, надо поехать в обком партии, с Вами хотят поговорить…» Ну что — поговорить, так поговорить. Там я узнал, какой я гениальный футболист, какая и где у меня будет квартира и в какое дерьмо меня могут превратить, если я не соглашусь. Я согласился, хотя точно знал — ни за что не останусь в этой чудной деревне. В кармане лежала телеграмма — вызов в город Владимир, куда уехал Юлыгин. Но как это сделать? Одно я знал точно — здесь не могу. «Ну вот, — сказали мне, — а теперь машина отвезет тебя на сборы». «Ну что вы, сказал я, — зачем гонять машину, уеду рейсовым автобусом. Они недоверчиво переглянулись и, помолчав, вдруг сказали: «Хорошо, вас проводит наш сотрудник, получите деньги, и он вас отправит автобусом». Это была их роковая ошибка. Мы обошли с провожатым все пять «денежных» мест. Когда мой карман значительно потяжелел, мне стало совсем тоскливо — продался! От провожатого не уйти, цепкий, собака, все… Я заговорил с ним черти о чем, чтобы думать свою думу — как смыться, что будет потом, не интересовало. Скорее отсюда, где тебя очень сильно хотят. Мы пришли на автобусную станцию, которая находилась на привокзальной площади. Я сказал провожатому: «Слушай, сегодня мне все равно уже не тренироваться, пойдем, я куплю билет до Залещиков и, может быть, шлепнем по коньячку?». Вечерело. «А что, давай, я тоже уже сегодня не пойду на работу, провожу тебя (он тут же перешел на «ты») и пойду спать спокойно…» Я взял билет на отходящий через минут пятнадцать автобус, затем в буфете взял бутылку коньяка, разлил на двоих, тогда так коньяк только и пили нормальные люди и, прошлепав через площадь к автобусу, сел на переднее сиденье. Мой провожающий захлопнул дверь «Икаруса», трогательно сделал мне ручкой, и мы медленно отплыли друг от друга. Я увидел, что провожатый потопал в сторону центра и уже почти скрылся. Как только автобус проехал квартал, я сказал водителю: «Шеф, гальмани, а? Я кое-что забыл…» «Я не могу ждать». «А вы не ждите», — сказал я и спрыгнул на брусчатку неродного мне города. Ровно через пять минут я был на вокзале. Стоял проходящий состав «Будапешт — Москва». Я спросил проводницу: «Возьмешь до Москвы за тридцатник?» «А что, прыгай!» Через сутки я был в Москве. Еще через день я уже тренировался в составе команды «Трактор» города Владимира…

Через несколько недель на имя команды — из федерации футбола России —- пришла телеграмма о том, что я дисквалифицирован на два года. К марту месяцу я уже твердо был в составе, и приближался чемпионат, хотя все еще был дисквалифицирован. На мою просьбу — прислать мне трудовую книжку — я получил фигу. Наш администратор десятки раз ездил в Москву со взятками, чтобы решить мою проблему. Деньги брали, обещали, но…

Пора уже было выходить на первые игры, а я все еще был вне закона. И вдруг прибегает ошалевший Иваныч (администратор). «С тебя бутылка, тебе разрешили играть…» Что же произошло? Потом я узнал от кого-то из федерации — один вратарь из российской команды рванул на Украину. Нас обменяли. Как шпионов. Бывало и такое. Через примерно год я получил в каком-то грязном конверте мою трудовую книжку. В графе дальнейших передвижений стояло гневное «Отчислить1» Тогда же в моей трудовой книжке появилась более замечательная запись, которую стоит процитировать в заключение моей украинско-российской эпопеи: «Зачислить игроком заводского комитета Владимирского тракторного завода». Вообще с этими записями в трудовых книжках был цирк, ибо официально у нас не было профессионального футбола. В моей трудовой книжке есть и почище перлы.

Допустим: «Освободить в связи с невозможностью дальнейшего использования». В качестве чего? Кого? Освободить от чего? И потом использовать ведь всегда можно… Или: «Зачислить в команду мастеров класса «А» «Зенит». Кем? В качестве кого?.. Маскировались. Не хотели произносить — футболистом. Игроком — пожалуйста. Но может быть, это и в шашки, и в шахматы, тем более, все завкомовцы целыми днями переставляли от безделья деревянные фигуры. Правда, моему покойному другу Валере Захарову влепили прямо в военный билет в графе «специальность» — футболист. Все смеялись над ним, а он переживал: «Да какая ж это профессия, это ж любовь». Кому-то потом пришло в голову, что у всех наших «профи» была одна на всех специальность — инструктор физкультуры, официально подпадающая под трудовое законодательство. А так, если вы посмотрите в трудовую книжку даже Олега Блохина, то узнаете, что не было такого футболиста, а был с такого-то по такое-то время инструктор физкультуры Олег Блохин. Вот так-то.

Войдя в комнату общаги для ИТР, я увидел в глубине ее кровать, на которой лежал человек, обтянутый простынею до самых губ. Он жевал простыню, едва различимо произнося: «Говорила мне бабка — Климушка, главное — это сормак, главное бабки…». Я остановился, ожидая приветствия, но человек, уткнувшись в потолок, продолжал: «Итак, завтра я получу зарплату, доплату… Надо еще выбить подъемные… итого у меня будет на книжке 6 тыс. четы…» Он увидел меня, вскочил и начал, поправляя свою прическу: «Саня, ты приехал? Как хорошо, мне говорили, что тебя не отпускали…» Это был Хача, Клим Хачатуров, бывший игрок «Локомотива» и харьковского «Авангарда», волею судеб оказавшийся во владимирском «Тракторе». «Ты знаешь, здесь неплохо, только холод советский замучил. Завтрак в 9 утра, первая тренировка в 11. Спим. А то завтра не будет советского рывка», — сказал Хача и залез под простыню с двумя одеялами. На тренировке я действительно увидел, что у Хачи адский рывок с места и классный дриблинг, видно, что на пятачке он мог творить чудеса. Правда, тяжеловат. Ему было 28, и год уже он нигде не играл. Да он и сам это понимал и иногда шутил: «Представляешь, иду на защитника с мячом, показываю влево, и он влево, показываю вправо, и он вправо, я опять влево, он на такт отстает от меня, и я могу проходить мимо него с мячом, но я показал и… остался…» Это «показал и остался» прицепилось за ним во всем. Он не очень выпивал и в компаниях часто пропускал. Ему тут же говорили хором: «Ну что, Клим, показал и остался?» Он нередко говорил о

деньгах, все время что-то просчитывая, но я всегда думал, что он больше шутил. К примеру, я предлагал: «Хача, давай шлепнем грамм по сто коньячку?» Хача грустно отвечал: «Нет, я не буду, пей сам, мне дай деньгами». Или усмехался и говорил: «Я не пью, на хлеб мажу». От него я научился всяким словечкам, образным, помогающим в игре, в жизни. Хача просто сыпал новыми для меня тогда словами — «…советская, тварь, красавчик». Слова были не новые, но он так их смешивал, с такой интонацией, с таким мягким, легким армянским акцентом, что я влюбился в его хохмы, шутки. Ну, допустим, как можно не запомнить такое. Если кто-то плохо играл, то Хача говорил о нем: «Не играет, а рубль просит» или «Не играет, тачку возит». Одно и другое очень зримо и выразительно. Действительно, если тяжело бегаешь, то словно тачку перед собой возишь. Клим, Хача, как его ласково все называли, был моим настоящим футбольным другом. Всегда переживал, поддерживал, я тоже привязался к нему. Каждое воскресенье из Москвы к нему приезжала жена Таня и пятилетний сын Артурчик. Они были в разводе, но Хача любил сына, и вот как-то мы пошли в ресторан пообедать вместе, по-семейному. Накрыли нам в банкетном зале, официанты уважали футболеров. Мы тихо обедали, Хача как всегда шутил, а Артурчик ползал под столом. Вдруг он подошел к нам и в протянутой ладошке что-то показал отцу: «Папа, папа, посмотри, я нашел жучка». Хача посмотрел на Артурчика и, не глядя на жука, молвил: «Артурчик, всегда смотри внимательней, может быть это рубль?..» Я бы не стал описывать все его рублевые штучки, если бы не уверен был в том, что напишу о его отношении к деньгам в конце. Пока же Хача властвовал. Мы заходили в кафе перекусить, и Хача укладывал наповал подошедшую официантку набором взаимоисключающих слов: «Девушка, красавица (официантка краснела от комплимента и улыбалась), тварь советская (она смурнела, взрывалась, порывалась уйти), принесите, пожалуйста, милая» и т. д. К началу сезона Клим набрал хорошую форму. Володя Юлыгин проводил тренировки весело, умело, была хорошая конкуренция, и в конце концов каждый нашел свое место, а Хача — на своем любимом левом краю и требовал, чтобы я играл под ним, ибо я, долго сам игравший на краю, знал, как это важно — иметь под собой хава, который играет не для себя, а кормит мячами, то в ноги, то за спину своего крайнего. Он тогда виден. Бедный Хача, ему не суждено как следует заиграть в хорошей в общем-то команде «Трактор», которую сделал практически за два года Юлыгин. На одной из первых игр чемпионата России в Бресте, при полном стадионе и отличном газоне, первые минут двадцать он «раздевал» своего защитника и делал проходы с прострелами в центр.

В один из таких моментов Хача отскочил от защитника, я показал замахом ему за спину, защитник чуть качнулся назад и Хача получил мяч в ноги и пошел на защитника, качая его финтами и корпусом. Как только защитник упустил момент для подката, Хача рванулся в штрафную и резко послал под себя мяч набегавшему нападающему. Гола не было, а Хача, с криком проскользнув по траве несколько метров, был унесен с поля на носилках. Надрыв задней поверхности бедра. Это очень плохая штука. Лечение месяца полтора и еще гладкий бег столько же. Сочувствие всех и облегчение некоторых — может, попаду в состав. Увы, таковы эти жесткие игры. Хача попал на банку надолго. Он приезжал с нами на стадион и грустно сидел на солнышке, наблюдая за тренировкой. Мне было искренне жаль его, ибо мне это было так знакомо.

Слово «советский», которое Хача привнес в команду, привязалось ко всем и ко всему: «Климушек, передай-ка сметанку советскую», «Хача, в кино советское пойдем?», «этот мяч советский!» И так — ко всему. Ни злости, ни любви, просто привязалось вплоть до того, что старший тренер на весь стадион кричал на тренировках: «Ну-ка, кто сделает длинную передачку советскую?» И над полем стояло это слово во всех вариациях, соседствуя то с матерком, то с футбольными словечками — «ну-ка пасик советский», «куда в задницу суешь, сука советская», «ух ты, красавчик советский» и т.д. После одной из таких тренировок Хача пришел подавленный, долго молчал, потом сказал мне: «Все, Саня, мне каюк, меня посадят, я сегодня слушал со стороны, что творилось на поле, — мне ж пришьют антисоветчину». Я же, как мог, успокаивал его. Всем было наплевать, как мы говорили, лишь бы были голы и очки.

Хача тогда уже глубоко засел в запас, никак не мог привести ногу в порядок, потяжелел, комплексовал, думал уйти. Ревнив был до невероятности. Я в то время тайком начинал писать стихи, скрывал это ото всех — засмеяли бы — здоровый мужик, футболист и вдруг такая напасть — стихи. Слабак, баба да и только, и еще, интеллигент вонючий… Я боялся, что и Хача не поймет этого. Я начал ходить в свободное время в библиотеку, скрывая прежде всего от Хачи, он был ближе всего ко мне. Наступал вечер, мне надо было свалить, как от нелюбимой жены, к возлюбленным книгам. Я, как бы нехотя, бросал Хаче: «Ты знаешь, пройдусь, может, в кино, может, просто так…» И быстрым шагом — в библиотеку. Когда однажды вернулся, Хача, как жена, подловившая мужа, подло молчал, сопел, потом взорвался: «Зачем ты мне врешь, мы с тобой дружим, а ты меня обманываешь… Кино, кино… А я пошел за тобой и пришел в библиотеку. Это что еще такое?» Я не выдержал его натиска, пришлось расколоться, что я пишу стихи и мне надо самообразовываться. Хача отреагировал неординарно. Он спокойно подумал и с таинственностью в голосе сказал: «Саня, так это ж такой сормак, песню написал и живи, книгу выпустил, потом переиздал, и бабки, бабки…» Откуда он нахватался этой чуши? Даже я тогда не знал и не думал об этом. С той поры он стал тайно мне покровительствовать, гордясь этим. «Санек у нас вчера такую телку отхватил, пришел часа в два», — говорил он игрокам команды, покрывая мое отсутствие ну, допустим, на ужине. И в этот же момент его правая или левая рука почесывала глаз — тайный знак посвященных, что все было наоборот. До сих пор я пользуюсь этим знаком, чтобы использовать его в неблизком кругу, для посвященного, что надо, мол, валить, благодаря хозяев, что все о’кей, но посвященный понимал, что была лажа и отвечал тем же… Это, конечно, не цинизм, а хохма, хотя все мы немного циники, это не новость.

После одной из игр, на следующий день я зашел в областную газету. До этого, не под своим именем, я напечатал первое свое стихотворение. Главный редактор и Слава Юденич, зав. спортивным отделом, заволокли меня в кабинеты, сначала расспрашивали о делах команды, а потом, хлопнув себя по лбам, сказали: «Слушай, завтра восьмое марта, у нас дырка на полосе, напиши восемь строк, а?» «Не, — ответили, — не халтурю». «Да брось ты, подпишись любым именем, выручай, а?» Ну, я сочинил каких-то восемь строк, вполне приличных для газеты. Как бы подписать? Что-то меня стукнуло, и я поставил — К. Хачатуров. Так это и пошло. Утром следующего дня, Хача, как всегда изучавший газеты, подпрыгнул на кровати: «К.Хачатуров, стихотворение. Слушай, Санек, твои дела?» — «Да», — нехотя ответил я, боясь бурной отрицательной реакции. Но Хача был непредсказуем. Он вдруг замолчал, съежился, пожевал простыню и вдруг выдал: «Ты знаешь, это здорово, что ты сделал, потому что, когда меня будут отчислять из команды, я пойду в обком и покажу газету, а они почитают и скажут — так он не только футболист, но еще и поэт. И оставят в команде».

Бедный Хача, не знает он, что когда я в Крыму выпустил первую книжку и был принят в Союз писателей, то Секретарь обкома, узнав об этом, презрительно сказал: «Эх, футболистом был, человеком был, а сейчас — поэт, черт знает что…» Кто знает, может он и прав? После одной из игр мы пошли в кабак всей командой. Отметили победу, и я решил пройтись подышать. Стояла теплая звездная ночь, я здорово сыграл, до игры дня за три я смотался в Москву и приоделся — тогда модны были тиргалевые костюмы (скользкая сверкающая ткань), замшевые туфли, рубашка с галстуком — все в тон. Я пошел коротким путем, немного заблудился, поскользнулся и упал в лужу на дороге и начал засыпать. Надо мной вращались звезды, было тепло, я был счастлив. Ничто меня не беспокоило, в голове бродили идиотские мысли, что я засыпаю в центре