Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940
Шрифт:
Гитлер взял мою руку в свои. Я чувствовал, как он взволнован. Плющ вился по гранитным плитам, скрывая останки маэстро и его супруги. Здесь царило безмолвие; никто не тревожил их священный покой. Затем Гитлер сказал: «Я счастлив, что мы встретились в этом месте, которое всегда было самым священным для нас обоих».
Мы вернулись на виллу «Ванфрид». Виланд, сын фрау Вагнер и внук великого маэстро, ждал нас у входа в сад со связкой ключей. Он отпер личные комнаты, и Гитлер провел для меня экскурсию по ним. Я был представлен фрау Вагнер, и, когда разговор коснулся нашего юношеского восторга перед музыкой Вагнера, я напомнил Гитлеру о том памятном спектакле «Риенци» в Линце в 1905 году. Он рассказал обо всем, включая необычный ночной эпизод, и закончил рассказ незабываемыми словами: «Это началось в тот час!»
Так как Оберзальцберг был не очень удачным местом для наших встреч,
Когда 8 июля того же года я получил билеты на первый цикл сезона вагнеровской музыки 1940 года, я чувствовал себя виноватым, что уезжаю, из-за большого объема работы, который давил на меня. Я оправдывал эту поездку, говоря себе, что это приказ фюрера. В отличие от 1939 года исполнялись только «Летучий голландец» и «Кольцо». Фрау Вагнер пригласила меня в свою ложу, где она сообщила мне, что Гитлер может приехать на спектакль «Гибель богов». Позже она подтвердила, что он прилетит из своего полевого штаба и возвратится после окончания спектакля. «Он сразу же спросил меня, приехали ли вы, господин Кубичек. Он хотел бы увидеться с вами в антракте», – сказала она.
23 июля 1940 года во время второго акта к нам поспешно зашел ее второй сын Вольфганг Вагнер и попросил меня следовать за ним. Мы пошли в вестибюль, где собралось человек двадцать, которые что-то возбужденно говорили. Личный адъютант Гитлера доложил о моем приходе, и появился Гитлер в военной форме – на нем был серый китель полевой формы в противоположность гражданской одежде, которую он носил в 1939 году, – и приветствовал меня как обычно, протянув обе руки. Он был загорелым и выглядел здоровым. Казалось, он был даже еще больше рад видеть меня, чем раньше. Он подвел меня к длинной стене помещения, и мы стояли там одни, а все гости продолжали свои личные разговоры. «Сейчас это единственный спектакль, на котором я могу присутствовать, – сказал он. – Ничего не поделаешь, война. – И, понизив голос, он проворчал: – Эта война отбросит нас на много лет назад в нашей программе строительства. Это трагедия. Я стал канцлером великой германской империи не для того, чтобы воевать». Меня удивило то, что он говорил в таком тоне после своих больших военных успехов в Польше и Франции. Возможно, он увидел на моем лице верные признаки старения и осознал, что время не оставляет и его неизменным. «Эта война крадет у меня мои лучшие годы, – продолжал он. – Знаете, Кубичек, как много я запланировал сделать, что я еще хочу построить. Но я хотел бы быть поблизости, чтобы видеть это, понимаете меня? Вам лучше всех известно, сколько планов я принес с собой из своей юности. Пока я смог осуществить лишь несколько. Многое еще предстоит сделать, но кто будет делать это? Время не будет стоять на месте. Мы стареем, Кубичек. Еще несколько лет, и будет слишком поздно делать то, что осталось сделать».
Этот необычный взволнованный голос, который был знаком мне с юности, дрожащий от нетерпения, начал теперь описывать великие проекты на будущее: расширение сети автомобильных дорог, модернизация торговых водных путей и сети железных дорог и еще многое другое. Я едва успевал следить за всеми его словами. У меня снова появилось впечатление, что он хочет подтвердить свои намерения человеку, который был свидетелем рождения его юношеских идей. Я мог быть всего лишь незначительным государственным служащим, но для него я оставался единственным человеком, который знал его с юношеских дней. Возможно, ему доставляло больше удовлетворения выкладывать свои идеи простому соотечественнику, даже не члену партии, нежели военным и политикам из своего окружения, которые занимались выработкой решений.
Когда я попытался вернуть разговор к нашим общим давним воспоминаниям, он моментально ухватился за одно мое небрежное замечание и продолжил: «Бедные студенты, вот кем мы были. И боже мой, мы голодали. С ломтем хлеба в кармане мы отправлялись в горы. Но теперь все изменилось. Пару лет назад молодые люди плавали на борту наших кораблей до Мадейры. Смотрите, вон там доктор Лей со своей молодой женой. Он создал эту организацию». Теперь он начал говорить о своих планах развития культуры. Толпа народа перед концертным залом, наверное, вызывала его, чтобы он появился перед ней, но он уже закусил удила и не мог остановиться. Точно так же, как во время своих монологов в темной комнате старой фрау Цакрис, он знал, что, как только он затронет проблемы, связанные с искусством, я буду всем сердцем с ним.
«Война подвергает меня испытанию, но это не надолго, я надеюсь, –
На улице заиграл военный оркестр, сигнализируя о том, что спектакль вот-вот продолжится. Я поблагодарил рейхсканцлера за его доброту и пожелал ему удачи и успехов в будущем. Он проводил меня до дверей, а потом стоял и смотрел, как я ухожу.
По окончании «Гибели богов» я шел по подъездной аллее и увидел, что Адольф-Гитлер-штрассе оцеплена полицией. Я постоял у подъезда, чтобы посмотреть, как будет отъезжать рейхсканцлер. Через несколько минут появился его кортеж. Гитлер стоял во весь рост в машине, принимая овации толпы людей. С каждой стороны от него ехали военные машины сопровождения. Того, что случилось потом, я не забыл. Ко мне подошли главный дирижер Элмендорф и три дамы, которых я видел в Ванфридхауз, и поздравили меня. Понятия не имею с чем. Машины сопровождения ехали почти в один ряд на низкой скорости. Я стоял у оцепления и салютовал рукой. В тот момент Гитлер узнал меня и дал знак своему водителю. Кавалькада остановилась, и машина Гитлера подъехала к той стороне улицы, где стоял я. Он улыбнулся, протянул мне руку и сказал: «До свидания». Когда его машина вернулась в строй, он обернулся и помахал рукой. Внезапно я стал центром шумного внимания. Едва ли кто-нибудь знал, кто я такой или почему я удостоился такого внимания со стороны вождя немецкого народа.
23 июля 1940 года я в последний раз видел Адольфа Гитлера. Война приобретала все больший размах и набирала силу. Ей не было видно конца. Работа занимала все мое время; моих сыновей призвали в армию. В 1942 году я вступил в национал-социалистическую партию. И дело было не в том, что мое отношение к политическим вопросам в корне изменилось. Мое начальство сочло это правильным и своевременным шагом, и в то время, когда борьба шла за национальное выживание, руководители муниципалитетов должны были продемонстрировать свои убеждения. Естественно, внешне я поддерживал Адольфа Гитлера, но не политически. Однако шла война, и я должен был делать то, чего от меня ожидали.
«Неужели фюрер никогда не задавал вам вопрос о членстве в партии?» – спросил меня однажды бургомистр. Я сказал ему, что этот вопрос никогда не возникал. Был один хитрый подход к этой теме в 1939 году, когда я был представлен фрау Вагнер. Гитлер обратил внимание, что я не ношу ни партийного значка, ни медали, и, зная о том, что являюсь секретарем линцевского филиала Общества немецких женщин имени Рихарда Вагнера, заметил: «Вот вам господин Кубичек. Он является членом вашего Союза немецких женщин. Очень мило!» Вот что он подразумевал под этим: «Единственное общество, членом которого является мой друг, – это женская организация. Этого достаточно, чтобы показать, какой он мужчина».
Война отбрасывала длинную тень. К всеобщей бедности и горю прибавилось личное разочарование и горечь – здесь я больше всего имею в виду доктора Блоха. Добрый «доктор для бедных», как его называли в Линце, был уже очень старым человеком. Он написал мне, воспользовавшись посредничеством профессора Гуэмера, бывшего классного руководителя Гитлера, и попросил ходатайствовать от его имени перед рейхсканцлером, чтобы ему, старому еврею, было позволено жить, так как это он лечил фрау Гитлер во время ее последней болезни. Мне казалось, что будет правильным выступить в его защиту. Я лично не был знаком с доктором Блохом, но сразу же написал рейхсканцлеру, приложив письмо старого доктора. Через несколько недель пришел ответ от Бормана, строго запрещающий мне в будущем просить за третьих лиц. Что касается доктора Блоха, он сообщил мне, что этот вопрос был отнесен к «общей категории» – уж не знаю, что это значило. Таково было указание фюрера. Я не знаю, видел ли Гитлер мою просьбу. Тот факт, что доктора Блоха, насколько я мог понять, не трогали, не очень обнадеживал на самом деле. Из этого я сделал вывод, что не могу обращаться к Гитлеру, не встречаясь с ним лицом к лицу, а это было невозможно, пока длится война.
Пришло время, и ей настал конец. Война была проиграна. В оцепенении я слушал в те страшные майские дни 1945 года радиосообщения о том, что пала рейхсканцелярия, и о том, что закончилась война в Европе. Мне на ум пришла заключительная сцена в «Риенци», в которой народный трибун умирает в пылающем Капитолии.
…и народ меня покидает,Который я возвысил, чтобы он был достойным своего имени;Все друзья покидают меня,Которые создали для меня мою удачу.