Габриель Гарсия Маркес. Путь к славе
Шрифт:
— Это мой дед привил мне любовь к кино. Иной раз в Аракатаке мы с ним смотрели по три фильма подряд — всю программу.
— Думаю, Альваро, у Габито есть еще одна заслуга, — заметила Нанси. — По сути, он один их первых в Колумбии, кто открыл путь для кинокритики.
— Ты абсолютно права, дорогая! Я уже слышал разговоры о необходимости создания в Колумбии собственной киноиндустрии.
Лето 1954 года принесло Габриелю Гарсия Маркесу первое официальное признание, первую премию в его жизни. Ассоциация писателей и артистов Колумбии присудила ему Национальную премию за рассказ «День после субботы». Получая ее, Гарсия Маркес
— Скажите, Габриель, почему в этом рассказе, да и во всех остальных, вы рисуете действительность такой тяжелой, мрачной, беспросветной? — спросил Гарсия Маркеса после вручения премии убеленный сединами член жюри.
— Потому что наша страна словно помечена несчастьями и катастрофами. Войны, насилие, скрытое и явное, беспардонное разграбление природных ресурсов, безысходная нищета, разрушительные наводнения и налеты саранчи, зависть и соперничество в области культуры, уровень которой и без того оставляет желать много лучшего, несправедливость, гражданское бесправие, грязная политика… — Гарсия Маркес не договорил, поскольку член жюри молча повернулся и ушел.
«Что же ты скажешь, когда прочтешь „Палую листву“?» — подумал про себя Габриель.
В начале августа Гарсия Маркес получил повышение по службе — его отправили в Медельин специальным корреспондентом «Эспектадор». Там произошло стихийное бедствие, повлекшее за собой большое количество человеческих жертв. Когда Габриель вернулся, сотрудники газеты встретили его в коридоре редакции аплодисментами — за три репортажа на тему «Итоги и восстановительные работы после катастрофы в Антиокии». После чего один за другим появились не менее блестящие репортажи спецкорреспондента: «Чоко, которого Колумбия не знает» (29.IX — 2.X.54), «От Кореи к действительности» (9—11.XII.), «Трижды чемпион открывает свои секреты», «Правда о моих злоключениях» и «Великий колумбийский скульптор, усыновленный Мексикой» о Родриго Аренасе Бетанкуре, опубликованный 1 февраля 1955 года.
Висенс и Мутис устроили ужин в честь героя дня. Вся читающая Богота говорила о Маркесе.
— Однако, дорогие друзья, признаюсь только вам, — говорил Габриель с рюмкой в руке. На столе среди закусок была русская икра. — Когда я увидел, что случилось в Медельине, меня охватил такой ужас, что я готов был бросить все к чертовой матери и вернуться в Барранкилью.
— Чего ты испугался? Увидел трупы? — спросил Висенс.
— Нет! Я испугался, потому что был уверен — мне об этом не написать! И должности спецкора мне не видать как своих ушей. И пока я был там, я не мог избавиться от страха.
— Но ведь ты справился, Габо, теперь все позади, — сказал Мутис, поднимая рюмку.
— Нет, Альваро, даже сейчас, как только мне кажется, что Сальгар или, еще хуже, Кано хотят меня куда-нибудь послать, я начинаю дрожать от страха.
— Но это нормально! Любой человек испытывает страх в решающие моменты своей жизни. Вспомни хемингуэевского Фрэнсиса Макомбера, — сказал Луис Висенс.
Уже будучи известным писателем, Гарсия Маркес не оставил журналистику, и благодаря своим глубоким и политически острым репортажам он оставался одним из ведущих журналистов Колумбии.
Однажды
— Бог с тобой, Габито, об этом случае кто только не писал, — сказал Гильермо Кано и протянул Гарсия Маркесу чашку черного кофе.
— Уверяю вас, не сказано и половины! Не сказано самого главного — правды! Дайте мне «добро», и я сделаю не репортаж, а конфетку.
— Ей-богу, Габо, даю согласие только потому, что уж очень тебя люблю. Съезди, проветрись, однако я мало верю в успех.
Прошло всего три недели, и «Эспектадор» начала печатать репортаж с продолжением, который назывался «Рассказ не утонувшего в открытом море», или, как еще называлась эта работа писателя, «Правда о моих злоключениях».
Габриель сидел за своим столом в огромной комнате редакции, вычитывая гранки седьмого куска, когда вдруг к нему подошел Кано и положил ему руку на плечо.
— Скажите откровенно, то, что вы сейчас печатаете, это литературное произведение или правда? — спросил владелец газеты.
Габриель поднялся со стула.
— Это литературное произведение, потому что это правда, — смущенно ответил спецкор.
— Вы клянетесь? — Кано говорил серьезно.
— Клянусь! — так же серьезно ответил Маркес.
— Тогда скажите мне, сколько еще частей вы планируете написать?
— Всего у меня написано четырнадцать.
— Тогда сделайте пятьдесят! Гильермо говорит, тираж газеты увеличился вдвое.
— На сей раз не получится, дон Габриель. Все, что можно, я уже написал.
— Что ж, очень жаль!
Пять минут спустя хозяин газеты сказал своему брату в его кабинете:
— Спасибо тебе, Гильермо, что принес нам в газету эту курицу, несущую золотые яйца.
Из-за этой повести Гарсия Маркеса, которая была написана от первого лица и как бы за подписью моряка Луиса Алехандро Веласко, отношение правительства генерала Рохаса Пинильи к газете «Эспектадор» изменилось в худшую сторону.
В открытом море эскадренный миноносец обнаружил моряка, умиравшего от голода. Паром, на котором он находился, был якобы унесен штормом в море. Семеро товарищей Веласко погибли, а он сам провел десять дней без еды и питья. Моряка сделали чуть ли не национальным героем, и диктатор пытался использовать это в своих целях. Гарсия Маркесу удалось убедить моряка Веласко рассказать правду: на пароме по приказанию близкого к диктатору генерала был размещен контрабандный груз. Во время шторма плохо затепленный груз сорвался, и весь экипаж оказался в воде. Вскарабкаться обратно на паром сумел лишь Веласко.
С момента публикации рассказа моряк Веласко перестал быть героем, был уволен из военно-морского флота, а недовольство властей Гарсия Маркесом усилилось. Как справедливо отмечает Дассо Сальдивар, «по своей сути репортажи Гарсия Маркеса были куда глубже и серьезнее, с точки зрения политической и революционной, чем деятельность подавляющего большинства его современников левого толка, открыто отстаивающих свои убеждения. И если цензура пропускала его материалы, так только потому, что писатель, в отличие от своих единомышленников, не занимался демагогией и митингованием и не был подвержен идеологическому пустословию, присущему склеротическому марксизму Москвы. Он кропотливо исследовал колумбийскую действительность и в каждой строке, в каждом материале смело говорил о том, что его волновало (нередко используя информацию, которую получал от своих друзей из компартии)» (28, 318).