Гадание на кофейной гуще

Я начну с разговора, произошедшего ровно за десять дней до события, столь неожиданно и странно всколыхнувшего мое привычное существование. Нет, я понимаю, что по современным меркам следовало бы начать сразу с трупа, а еще лучше — с нескольких, окровавленных и изрешеченных пулями. Они тут же всех заинтересуют. Я прекрасно отдаю себе в этом отчет, поскольку люблю детективы. Нельзя не посочувствовать, когда читаешь описание пробитой головы или продырявленной груди, кому бы они ни принадлежали. И все-таки… Все-таки самое страшное в мертвом теле не то, каково оно сейчас, а то, что совсем недавно оно было живым. Убийство любого человека представляется ужасным,

однако, когда знаешь его характер, его планы, его слабости, наконец, то начинаешь сопереживать ему не только как существу одного с тобой физического строения, но и как. пусть не себе самому, но некоему центру внутреннего мира, почти равнозначного твоему. Убийца уничтожает целый мир, восполнить который невозможно. Впрочем, это, наверное, так очевидно, что не стоило упоминания. Итак, я начну с разговора…

— Когда я думаю обо всем этом, — упавшим голосом закончила Лилька, — мне хочется взять и его убить. Или ее. Я не валяю дурака, честное слово! Я все думаю о них и думаю.

— А перестать не можешь? — безнадежно поинтересовалась я.

— Перестать! — воскликнула моя подруга таким тоном, словно я по меньшей мере потребовала от нее раз и навсегда прекратить процесс дыхания. — Перестать невозможно. Я, когда ложусь вечером в кровать, то думаю о них и думаю, и не могу заснуть. А потом засыпаю, и они мне снятся. А когда просыпаюсь, то начинаю думать ровно с того места, на котором до этого отключилась, представляешь? Может, я с ума сошла, а?

— Влюбленность — форма сумасшествия, — мрачно пробормотала я.

Ситуация мне жутко не нравилась. Так не нравилась, что дальше некуда. Лилька никогда не была излишне уравновешенной, однако в подобном состоянии я видела ее впервые. А вижусь я с ней — дай бог памяти! — шестнадцать лет. Ну, точно! Десять лет в школе, потом пять с половиной институт, да еще полгода здесь, на работе. Вот и набирается весьма впечатляющий срок. Причем практически весь мы дружим. Женская дружба считается непрочной, но наша упорно держится и, я надеюсь, сохранится навсегда. Нет, я понимаю, что, когда Лилька выйдет замуж, она с головой уйдет в семью и я отступлю на задний план, только это вряд ли случится очень скоро, к тому же, думаю, менее интенсивное общение вовсе не обязано стать и менее глубоким. Можно быть близкими людьми, встречаясь редко, правда?

Я хорошо помню, как мы с Лилькой познакомились. Я явилась «первый раз в первый класс», заметила девочку, грустящую в одиночестве, и обратилась к ней. Девочка совершенно очаровала меня своим внешним видом. Она была маленькая и худенькая, но с огромной копной вьющихся волос. Волос, казалось, было больше, чем тела, и они разлетались в разные стороны. Именно так я почему-то представляла себе Дюймовочку из любимой сказки. Я сама была высокой и крепкой, с коротенькими тугими косичками — ну, никакой романтики!

— Меня зовут Таня, — представилась я. — А тебя?

— А меня Аэлита, — ответила Дюймовочка и горько шмыгнула носом.

Происхождения чудесного слова я тогда не знала, однако его необычное звучание показалось мне соответствующим облику одноклассницы. Нет, чтобы и меня назвали как-нибудь этак, а то Таня Антоничева — разве звучит? Каково же было мое удивление, когда я поняла, что Аэлита отнюдь не в восторге от собственного имени. Наоборот, оно является постоянным источником горя. В детском саду над ним смеялись, теперь начнут смеяться здесь. Вот почему девочка не идет к остальным, а жмется в углу.

— А если звать тебя просто Лилькой? — неуверенно предложила я. — Это, правда, не так красиво…

И тут я

впервые увидела, как преображается Лилька, когда она счастлива. Ресницы резко вздрагивают, и под ними обнаруживаются огромные сияющие глаза. Это настолько неожиданно, что даже вздрагиваешь от удивления: да где ж они таились раньше?

— Лилька… — с восторгом повторила она. — У нас в садике была одна такая девочка. С таким именем. Я теперь буду, как все, да? Вот здорово! Слушай, а ты умеешь заплетать косички?

— Плохо, — призналась я. — Мне мама заплетает. А что?

— Помоги мне, пожалуйста! Пусть будет плохо, только чтобы заплелись. У меня резиночки с собой есть. А то одна я такая лохматая, а вы все вон какие аккуратные…

Несколько ошарашенная, я помогла Дюймовочке украситься кривыми расхристанными косичками, после чего мы отправились в класс и уселись за одну парту. Стремление подруги быть, как все, в корне противоречило моему собственному и тем выше поднимало Лильку в моих глазах. Она настолько особенная, что хочет стать обычной!

Корни Лилькиных проблем я выяснила существенно позже. Ее мама, Ираида Федоровна, мнит себя человеком искусства. Впрочем, возможно, я к ней несправедлива и она не только мнит, но и является. В свое время она приехала в Ленинград из какого-то поселка под Горьким и поступила в специальную сельскую группу на факультет журналистики. Потом вышла замуж за ленинградца, однако быстро с ним разошлась, поскольку он «не понимал ее высоких духовных устремлений». Это я, как вы догадались, ее цитирую. На самом деле, подозреваю, грехи мужа выражались в том, что он три раза в день хотел есть, а ночами предпочитал спать, а не смолить папиросу за папиросой. Как бы там ни было, Ираида Федоровна после развода получила комнату в коммуналке, где они с Лилькой живут до сих пор.

Новоиспеченную журналистку по окончании учебы распределили в одну из газет. Там она взяла себе броский псевдоним Аэлита, поскольку фамилия Кучерук «не соответствует ее психофизическому типу». Трудилась Аэлита в основном в отделе искусства, ибо была из когорты непризнанных гениальных поэтов. В ее стихах кто-то из мэтров обнаружил «исконно русские частушечные мотивы». Козыряя этим отзывом, она смогла пропихнуть свои творения в пару сборников и принялась ждать всенародной славы.

Простите мой сарказм! Открыто признаю — я Ираиду Федоровну терпеть не могу. Она испортила жизнь собственному ребенку и не испытывает ни малейших угрызений совести. Таким, как она, вообще не следует заводить детей. Запретить им по закону, и все! Впрочем, что я несу? Тогда на свет не родилась бы Лилька, а это было бы весьма печально. Кстати, то, как она родилась, тоже та еще история.

Уже разойдясь с мужем и став корреспондентом, Ираида Федоровна влюбилась в будущего Лилькиного отца, Бориса Васильевича. Думаю, в те годы он был чудо, как хорош собой. Он и теперь необычайно красив, хоть ему и за пятьдесят. Работал он главным инженером на заводе, о котором Аэлита писала очерк. Я говорю «Аэлита», а не «Ираида Федоровна», поскольку с детства так привыкла. Она страшно возмущается, если назовешь ее по имени-отчеству, а не псевдонимом. Представляете, даже родная дочь обращается к ней не «мама», а «Аэлита»! Борис Васильевич был женат и имел двоих сыновей. Однако, по моему смутному подозрению, ни один мужчина не в силах устоять против достаточно энергичной женщины, а энергии в Аэлите хватило бы на десятерых. Так что завязался роман. Борис Васильевич уверяет, что это и романом-то не назовешь — так, пару раз встретились. Тем не менее Аэлита залетела.